— Готов?

— Да, — сплюнул он и выругался.

Я принял величественно-героическую позу, сделал замысловатые движения руками и крикнул:

— Тыр дырым херым! Режь!

Скользкий заорал и резанул палец. С одного раза у него не получилось; продолжая вопить и материться, он резанул ещё и ещё. Палец повис на одной коже, и трясущейся рукой, истекая кровью, слезами боли и соплями, он рассёк её. Мизинец упал в грязь. Скользкий глянул на меня бешеными глазами и бросился прочь.

Я, не отрываясь, смотрел на белёсый палец с грязью под обкусанным ногтем. Палец шевельнулся и пополз ко мне, а я ощутил, что волосы у меня на затылке встают дыбом. Я был уверен, что проклятие чёрных колдунов, от которого отсыхает член, если его увидит паршивый выблядок, не более чем невежественное суеверие. А палец, как неведомая гусеница, продолжал своё неумолимое движение. Я посмотрел по сторонам, ища, чем бы его прихлопнуть, но ничего подходящего не заметил, а палец уже скрёб ногтем по моему ботинку, пытаясь забраться мне на ногу.

— Вот же тварь! — сказал я и опустил на него каблук.

Раздался противный хруст, я приподнял ногу. Палец продолжал подёргиваться, как оторванная лапка паука косиножки. Я ещё раз опустил каблук и покрутился на нём, отшагнул — палец не двигался, но доверия не внушал. Я обошёл его по дуге и глянул на парня — вид у того был совсем жалкий.

— Ты там живой? — спросил я, тронув его ногу носком ботинка.

Он чуть шевельнулся, открывая глаза и упираясь взглядом в невидящий взгляд мертвеца.

— Этот готов, а второй убежал к мамочке зализывать палец, в смысле, его отсутствие.

Парень приподнялся на локте и скривился от боли.

— Ну, всё, я пошёл, — сказал я, но не успел вовремя отвести взгляда.

Глаза у него были разноцветные: один голубой, а второй изумрудно-зелёный — как у всех выблядков из Чёрного Замка. Колдуны устраивали оргии, побочными плодами которых были эти отродья. Младенцев оставляли для проведения на них всевозможных экспериментов. Большинство детей гибло в замке, но самые живучие или бесполезные оказывались снаружи, где подвергались постоянным гонениям или попадали в лапы каких-нибудь извращенцев, что держали их для сексуальных утех. Ведь за насилие над ними никто не наказывал и не преследовал. Самыми отверженными были дети с родимыми пятнами на лицах. Об их проклятии, из-за которого ими в страхе брезговали даже извращенцы, я только что рассказал.

От безысходной и бездонной боли в его глазах мне стало дурно. После сеанса целительства я всегда бываю излишне восприимчив, поэтому стараюсь заглушить неумолчные крики изнасилованных человеческих душ всякой отвлекающей суетой, но его взгляд пробил меня и начал выворачивать наизнанку. Я запаниковал.

— Всё, я пошёл, — вновь сказал я и, выставив вперёд руки, будто слепой, двинулся по переулку.

Поворачивая за угол, я услышал за спиной шорох. Чёрт, только бы не привязался! Я слышал, что колдовские отродья бывают очень привязчивы. Над ними издеваются, насилуют, а они всё равно льнут к мучителю и остаются болезненно преданными до самой смерти. Поэтому извращенцы всех мастей так их ценят. Я же его не насиловал, а спас и даже заговорил с ним. Теперь, если прицепится, не отдерёшь, корми его потом. Самому жрать нечего!

Я ускорил шаг в надежде, что смогу оторваться. Подошёл к своему дому, на мгновение замер, а затем нарезал ещё один круг вокруг квартала, оглянулся — кажется, никого, оторвался. Насвистывая, я вошёл в дом, миновал тёмный коридор и уже нащупал свою дверь, как вдруг в нос ударила вонь алкогольной мочи — парень сидел под дверью.

— Якоб, — неуверенно произнёс он, будто пробуя имя на вкус, и мне это ужасно не понравилось.

— Откуда ты… Ах да, я же сам сказал. Чёрт побери, — ругнулся я, отпирая замок, — заходи уже, пока бабка тебя не учуяла и не выставила нас обоих. — Я зажёг свечу и сунул ему в руку. — Держи.

Неверный свет высветил моё убогое жилище. Окна в комнате не было. По сути, это была квадратная кладовка — три на три метра — с узкой кроватью, детским письменным столиком и облезлым буфетом. Я снял с буфета железный таз и ведро. Поставил таз на пол.

— Становись в него и ничего не трогай, — сказал я, забрал свечу и поспешил во двор, оставив его в темноте.

Накачал из колонки воды. На обратном пути заглянул на кухню и стащил с умывальника кусочек мыла. Зашёл в комнату, парень по-прежнему стоял в тазу, а я так надеялся, что он исчезнет, растворившись в беспросветной тьме, из которой появился.

— Раздевайся, — велел я, злясь на него за то, что он не догадался куда-нибудь сгинуть, и на себя, что сдуру пошёл на поводу у наблюдающего за мной взгляда.

Он безропотно сбросил свои тряпки, оставаясь нагим и ещё более жалким — худым и тщедушным. Но, чёрт возьми, было в его тонкой и болезненной фигуре что-то изящное, притягивающее взгляд, и не только мой, но и наблюдателя. Сейчас наши взгляды странным образом совпадали в своих интересах. Надеюсь, это временное явление.

— Держи свое тряпьё. — Он поднял одежду из таза, а я вылил в него воду. — Кидай в ведро. Горячей воды нет, но тебе повезло, что есть мыло.

Я дал ему обмылок и велел мыться, а сам вышел в коридор, вновь оставляя его в темноте. И ничего я над ним не издеваюсь! Кому я это говорю? Совсем крыша едет. Я вернулся в комнату. Парень стоял, наклонившись, намыливая ноги и словно специально бесстыдно оттопырив раскрывшийся зад, что так и манил насадить его на член. В штанах стало тесно. Разноцветные глаза блеснули, когда он глянул на меня снизу вверх.

Я молча поставил свечу на столик, вышел в тёмный коридор, закрыл дверь и прижался к ней спиной и затылком. Чары, не иначе, какие-то колдовские чары. Иного объяснения внезапно вспыхнувшей страсти я не видел. Тем более к парню, который к тому же мне в сыновья годился! Раньше за мной таких наклонностей не водилось. От размышлений меня отвлекло приближение оргазма, оказывается, пока я думал думу, моя рука разгулялась в штанах. Я вынул руку и сжал мышцы промежности, сдерживая эякуляцию. Мне удалось, я выдохнул и ощупью двинулся к двери во двор. Что-то зашуршало и заскреблось за спиной. Я, как наяву, увидел бледный отрубленный палец и поспешил к выходу, громыхая ведром. В свете взошедшей луны накачал в ведро воды, а затем подставил под ледяную струю голову. В ней немного прояснилось. Я потыкал в ведро палкой, стирая обоссанное тряпьё. Слил воду и, набрав новой, прополоскал ещё раз, развесил на бельевой верёвке и пошёл к себе. Всё равно на такие обноски никто не позарится.

Бабка поджидала меня и неожиданно выскочила из-за своей двери, заслышав мои шаги. Так мне и свои штаны стирать придётся!

— Якоб, это ты тут среди ночи громыхаешь? Только уснула! Я же говорила — после десяти никакого шума! И деньги, где деньги?! — зашамкала старая карга.

— Вот твои деньги, — зло сказал я и сунул ей пару серебреников.

Бабка беззубо заулыбалась. Я отвёл взгляд. От такой улыбки, приснись она в кошмаре, заикой станешь. Не дожидаясь новых словоизлияний, я проскользнул к себе и запер дверь.