На мгновение где-то сбоку я почувствовал чей-то взгляд, буравящий меня насквозь. Я медленно повернулся и встретился взглядом с псиной, сидевшей на руках у какой-то иссохшей старухи. Псина была лохматая, какая-то вся перекошенная, а ее язык безвольно свисал из пасти.

Я медленно перевел взгляд. На экране появилась картинка. Будто бы кто-то включил камеру, но закрыл ее ладонями. Включился звук. Каким-то басистым хлопком и гудением. Послышались голоса. Сначала неясные, потом отчетливее.

– Готов? – спросил голос за камерой.

– Да, да. Сейчас, подожди.

– Надевай, надевай.

Тихий смех.

– Черт возьми, да помоги же мне.

– О, Господи Боже…

– Что?

Снова все тихо засмеялись, камера чуть затряслась.

– Ну? – спросил голос за камерой.

– Все. Готово. Включена?

– Давно.

– Ну давай, скорее, скорее.

Кто-то упал. Шум и снова смех.

– Так… раз, два…

Камеру затрясло, рука исчезла, и всех ослепил свет. Все подняли руку вверх, заслоняя его. А из света медленно выступал силуэт.

Он сидел на стуле. За ним голубое небо и белоснежные облака. Они как-то странно покачивались. Ходили то туда, то сюда. Этого было почти незаметно.

Он сидел на стуле. От него шел свет. Он излучал свет своим собственным телом. Его белоснежные одежды огромными складками падали вниз.

Он сидел на стуле. Его белоснежная борода, его глаза, его морщинистый лоб, его мускулистые плечи, его жилистые руки. Его нимб над головой. Его… все, что в нем было – все было свято.

Это был он. Это Бог. И он. Сидит. На стуле.

Он молчал. Только тянул руки и смотрел в камеру. Изредка он отводил взгляд куда-то в сторону. Все это как-то затянулось. Будто бы дед и внук встречаются после долгой разлуки и не могут вспомнить как зовут друг друга, но лезут обниматься, не зная, что сказать и как себя повести.

Камера дернулась.

Бог откашлялся.

– Ну, эта… – сказал он – Приветствую вас, сыны мои и дочеря! – камера задергалась – Дочери! Да… Ээм… Так вот. В сей день… – он посмотрел куда-то вниз – по моим подсчетам, 736 803-й день от рождества христова… В сей день я хотел бы излить свою милость и благодать на вас, возлюбленные – он снова поднял руки и улыбнулся, а потом опять посмотрел вниз.

За его спиной голубое небо продолжало колыхаться. Сбоку, в правом нижнем углу кто-то будто бы тыкал в него с той стороны – как будто бы это было не небо, а полотенце, которое использовали как фон. И кто-то тыкал в него с той стороны. Бог это заметил и немного толкнул эту часть неба ногой.

– Сегодня, дети мои – продолжал он – Я поведаю вам то, чего вы так долго и упорно искали. Сегодня я открою вам то, что следовало бы открыть давным-давно, дабы избежать ненужных смертей и печалей. Да простит меня… Простите меня… – Камера зашаталась – В общем. Это было жестоко, я согласен. Я дал вам разум, я создал вас, но не сказал зачем. Слажал – да. Специально – нет. Я хотел сказать, но все не получалось. Дела, дела… Если бы вы не были такими сраными ублюдками, я бы сказал вам раньше! Я и сейчас не обязан говорить, ясно вам? Спасибо скажете… Короче. Я создал вас, чтобы вы…

Камера зашаталась. Бог посмотрел вниз, развел руками, не понимая, что к чему, и мотая головой. Он не видел, а я видел, в чем дело. И все видели. У него отклеилась борода. Камера жутко тряслась, а потом все снова пропало – ее снова закрыли ладонью.

Снова голос из-за камеры, другие голоса, шум, шорох.

– Что, что, что?

– Да борода, черт возьми! Тише!

– Давай ее сюда. Вот так. Готово?

– Да… ас… а.. три…

Бог все сидел на стуле, придерживая бороду, но делая вид, будто бы поглаживает ее. А там где должно было быть облако, было чье-то лицо. Оно сразу исчезло, но я успел его заметить. Не знаю, чье оно было. Понятия не имею.

– У меня кончается время, нужно бежать, дел невпроворот. Некогда объяснять – Он стал подбирать складки своих белоснежных одежд, пытаясь встать со стула – слушайте внимательно, ничего не пропустите – он наконец встал, подошел ближе к камере, бросил все из рук и схватил ее – Все, что вы должны делать – это бумажные кораблики. Вы. Должны. Делать. Бумажные. Кораблики. Вот в чем смысл вашей жизни. Вашей в частности и всех в принципе. Бумажные кораблики, вы поняли меня? – он стал трясти камеру – Поняли?

– Так, вырубай – сказал кто-то.

И все потухло. Снова тишина и снова шепот. Через минуту зажглись фонари. Все оглядывались, переглядывались, кто-то плакал – от счастья ли, или же от разочарования – не знаю. Я сам не знал что чувствую. Может и вовсе ничего – что еще можно чувствовать после такого? Это просто чья-то глупая шутка…

– Вы его слышали? – выкрикнул кто-то из толпы – Черт возьми, у меня же нет бумаги!

II

Я перекатывал катышки на сером пледе, которым был накрыт белый диван, и смотрел куда-то на пол, на ковер, который тоже был серым, но не видел его. Мне просто нужно было задержать на чем-то взгляд, чтобы погрузиться в безумство – не то безумство, которое призывает к каким-либо антиобщественным действиям или еще что в этом роде – а именно безумство. Как это объяснить? Не в то, что стоит за этим словом, а именно это слово. Безумство. Я ни о чем не думал. Без ума. Ну, то-то в этом роде.

В моей голове было пусто. Я не ощущал моего грузного тела, поместившегося на кожаном диване, не чувствовал твердого материала, ничего не осознавал – я вообще будто бы исчез. Если бы не взволнованный голос за моей спиной – я бы пропал. Эти редкие удивленные возгласы смутно врезались в уши и возвращали в реальность. И каждый раз я очухивался от наваждения, глаза фокусировались на сером ковре, и приходилось переводить взгляд на другое место.

– Неужели? – раздалось вдруг совсем близко от меня.

Первые секунды, когда глаза снова привыкали видеть, фокусировались на белой тумбочке, я ничего не понимал. Пока сзади, с другой стороны, снова не раздался голос:

– О, дорогая, мне так жаль…

Я обернулся. Жена разговаривала по телефону, оперевшись на одну ногу. Рукой она держалась за полку, чтобы не упасть, а взгляд был направлен в одну точку и сосредоточен. Она вслушивалась в голос, идущий через кабеля, или через воздух, или через спутник, к нам, идущий от другого телефона, от другого человека, живого человека. Я смотрел на нее, а она меня не замечала. Сейчас, прямо сейчас из трубки к ней неслась информация, важнее которой для нее не было ничего. Она ловила каждое слово, каждую фразу, каждую буковичку. Лицо ее было таким, будто бы случилось что-то… запредельное. Запредельнее того, что было в тот вечер.

Она снова что-то сказала, какое-то время сохраняя позу, а потом вдруг развернулась и ушла. Она все время ходила по квартире, когда разговаривала о чем-то серьезном.

Я отвернулся и стал разглядывать комнату. Она практически вся была белая. Те вещи, которые не были белыми, были серыми. Шторки были прозрачными и мягкие. Все остальное – твердое и сухое. На обоях не было рисунка – не было даже обоев, просто стены были выкрашены в белый. Белый, по ее мнению – олицетворение смысла. Потому что смысл, по ее мнению, должен быть во всем.

Ее голос все еще прорывался иногда через тишину, нарушая ее смутным, неясным эхом. Мне захотелось узнать, что ее привело в такое состояние, поэтому я терпеливо ждал, когда она заговорит. Вообще я сам люблю разбираться в этом. Например, кому-то кто-то звонит, и я пытаюсь по ответам судить о вопросах. Пытаюсь вникнуть в суть беседы, зная лишь одну ее сторону. Иногда это получается, иногда нет. Сейчас – нет.

Ожидание – что это, по сути, такое? Это когда сидишь и ждешь чего-то, так? Гениально!

Я ждал, и мне не о чем было думать. Невольно вспомнился тот вечер, толпы народу, флаги, краски. Крики и все, что произошло. Все, что было сказано. Я все запомнил. В мельчайших подробностях. После того, как тот парень закричал, что у него нет бумаги, все двинулись ее покупать, чтобы делать кораблики. Меня замело в этот поток, и не только меня. Сотни людей, пытавшихся выбраться, уносило вместе с основной массой уже помешанных на корабликах людей.