Алексей Горбылев, приводя данные о денежном содержании Василия Сергеевича, основанные на результатах изысканий новосибирского журналиста и краеведа Сергея Анатольевича Слугина, отмечает, что «…львиную долю… приходилось отдавать за съем квартиры и еще больше — за лечение тяжело больной жены». Однако цифрами размер «львиной доли» никак не подкреплен, а квартирой, по тем же данным, первоначально служила «…скромная комната в частном доме на улице Красноярской». Через четыре месяца квартирная хозяйка выселила Ощепковых, узнав, что Мария Григорьевна больна туберкулезом, и новая квартира с «удобствами во дворе» нашлась на улице 1905 года, откуда осенью 1928 года супруги перебрались в «…комнату в типичном для дореволюционного Новониколаевска старом купеческом доме на улице Потанинской».
Выбившийся в люди с каторжного Сахалина своими усилиями, преодолевая сопротивление среды, обстоятельств, людского недоверия, Ощепков, возможно, именно поэтому никогда не был чужд комфорту, любил хорошо, со вкусом и не без щегольства одеваться, стремился больше зарабатывать, чтобы сохранять самостоятельность, — он вообще любил и ценил жизнь. Наивно и глупо пытаться представлять его полным и окончательным «рыцарем без страха и упрека», «православным ниндзя на службе у большевиков». Естественным было его стремление выжить и заработать в тяжелейшие и смутные годы Гражданской войны, пытаясь торговать или преподавая японский язык одновременно со службой в армии (он еще не был женат и апелляция к тому, что ему надо было кого-то кормить, бессмысленна — миллионы жили тогда впроголодь). Безуспешное, но выраженное желание наладить бизнес в Японии, просьбы об увеличении денежного содержания, даже склонность к некоторому франтовству в одежде — все это говорит лишь о том, что Василий Ощепков был обычным человеком, со своим взглядом на мир, который нам теперь может нравиться или не нравиться. Никто и никогда не воспитывал в нем отвращения к «презренному металлу». Чужд он был и психологии «не жили богато — нечего и начинать». Такое поведение, кстати говоря, было характерно для многих известных сменовеховцев. «Красный граф» Алексей Толстой любил роскошь, а не относящийся, но причисляемый к сменовеховцам Михаил Булгаков всю жизнь мечтал улучшить (и улучшал!) жилищные условия, держа даже в трудные 1930-е годы домработницу. Так они прежде всего самим себе пытались доказать, что их надежды на нормальную жизнь при большевиках не были беспочвенны и в целом оправдались, они как минимум вернули себе тот социальный статус, который имели до революции. В отличие от них Ощепков, будучи представителем военной интеллигенции, выбился в ее ряды из самых низов. Но и он отлично знал цену труду и тоже хотел жить хорошо, соответственно своему новому статусу, своим знаниям и возможностям, или по крайней мере своим представлениям об этом.
Впрочем, отнюдь не только и не столько в деньгах и тоскливой работе переводчика скрыты корни неудовлетворенности Ощепкова пребыванием в Сибири. Для него медленно и незаметно переставала быть главной в жизни сама служба в армии. Служба, которой он посвятил полтора десятка лет своей трудной, насыщенной профессиональными и семейными драмами жизни. Процесс этот начался много раньше, когда карьеру оборвала и изуродовала революция, достиг точки кипения после отзыва из Токио и предъявлений несправедливых обвинений, а теперь, в Новосибирске, все окончательно стало иначе, не так, и войти в эту реку снова уже не было шансов. Жизнь Ощепкова, развернувшись еще во Владивостоке в сторону дзюдо, медленно, но неуклонно делала из бывшего разведчика тренера и пропагандиста спорта. В каком-то смысле это был его, особый, индивидуальный вариант внутренней эмиграции и сменовеховства. Занятия физической культурой, спортивная сфера (в широком смысле этого слова) тогда еще были менее политизированы по сравнению со службой в армии и разведкой, и наш герой мог приносить пользу стране, как ему казалось, будучи не настолько сильно зависим от властей, от начальства, как во время исполнения своих служебных обязанностей.
С каждым месяцем Василий Сергеевич чувствовал все большую склонность к работе с людьми, отдаваясь делу популяризации борьбы самозабвенно и даже с каким-то отчаянием, как будто компенсировал таким образом еще и несостоявшуюся карьеру бэнси — тоже профессии публичной, как и пропагандиста, и не чуждой актерству. Именно в Новосибирске Ощепков начинает не только показывать дзюдо ученикам своей секции, кружка, не только рассказывает о нем всем желающим, уделяя особое внимание тем, для кого владение приемами самообороны жизненно важно, но старается донести свое мнение до все «более широких масс населения». Первое, что Василий Сергеевич делает для этого, — обращается к помощи пока еще ведомственной прессы, доступной в первую очередь военным, но не только: подшивки газет Сибирского военного округа хранились в открытом доступе в библиотеках Новосибирска.
Уже 30 апреля 1927 года только-только приехавший в Новосибирск Ощепков публикует статью в окружной газете «Красноармейская звезда» под названием-лозунгом «Японскую “дзюу-дзюцу” — в Красную армию» — ту самую работу, которая якобы не могла появиться, если бы Ощепков к тому времени все еще служил в разведке. Неизвестно, помогал ли кто-то Василию Сергеевичу в подготовке статьи, редактировали ее или нет, но этот яркий публицистический материал написан мастерски, в стиле классической «мобилизационной страшилки», когда автор вполне убедительно сначала пугает читателя, а потом поясняет, что надо сделать, чтобы избежать страхов, угроз и проблем, о которых идет речь в первой части. Чтобы точнее оценить своевременность появления статьи, надо еще и понимать, что 1927 год — время очередной реформы в Красной армии, время осознания необходимости оснащения ее новой техникой, прежде всего автобронетанковой. Аналогичные изменения проводились во всех армиях мира, о чем было известно и в СССР. И Василий Ощепков, демонстрируя прекрасное знание современных ему японских концепций развития вооруженных сил, пишет о слабых местах реформы: «…создается впечатление, будто живая сила теперь ничто, что пехоте придется бездействовать, закопавшись глубоко в землю. Это неверно… японцы, однако, считают, что техническое превосходство само по себе ведет к понижению личных качеств бойца, ввиду чего главное внимание японцы уделяют подготовке пехотинца. Японцы уверены, что их пехотный солдат по степени своей подготовки стоит выше бойцов других армий».
Без сомнений, спустя даже 22 года после окончания Русско-японской войны в Сибири многие еще хорошо помнили, как нелегко пришлось Русской армии в столкновении с японскими пехотинцами, и автор верно нашел слова, которые должны были упасть на благодатную почву. Далее Василий Сергеевич цитирует японский пехотный устав (переведенный им же в Александровске четыре года назад?), вколачивая в мозг читателя сведения о том, что японцы опередили Красную армию: «Твердый наступательный дух пехоты, физическая сила, ловкость и хорошая военная подготовка являются необходимыми для пехоты». Дожимая читателя фактами, он приводит опыт военного училища Тояма рикугун гакко (не в нем ли преподавал русский язык Абэ-Чепчин?), в котором «проводится подготовка инструкторов по гимнастике и фехтованию, преподавание приемов “Дзюу-Дзюцу”. Разработан ряд приемов не только против винтовки, сабли и револьвера, но и против шанцевого инструмента, который некоторыми иностранными армиями, помимо его прямого назначения, используется как оружие нападения во время рукопашной схватки».
На случай, если опыта только Японии пытливому читателю окажется недостаточно, Василий Сергеевич заостряет внимание на том, что «дзюу-дзюцу» признали лучшей системой самозащиты и другие враги рабоче-крестьянского государства — такие страны, как Англия, Франция, Германия и Америка, после чего переходит к характеристике собственно системы самозащиты. Но нам здесь интересен не сам рассказ о ней, а то, как Ощепков ее называет: «Дзюу-Дзюцу».
В 1927 году еще не существовало ныне принятой «поливановской» системы транслитерации японского языка, используемой в этой книге, где эта борьба записывается как «дзюдзюцу». В то время каждый японовед записывал японские слова по своему разумению или так, как они значились в известном ему словаре. В японском словосочетании «дзюу-дзюцу» (искусство гибкости, ловкости) первая «ю» звучит как длинный, растянутый звук. В учебнике Д. М. Позднеева «Токухон», который использовали в Токио семинаристы, это слово записано как «зюузюцу». Ощепков же писал первый слог так, как он слышался ему, возможно, используя и другие словари. Получалось: «дзюу». Точно так же и по той же причине Ощепков писал название школы дзюдо: «Коодокан» (современное написание — Кодокан). Этот, казалось бы, сугубо филологический нюанс имеет большое значение для истории борьбы, для истории возникновения самбо. Дело в том, что слово «дзюдо» (путь гибкости) Василий Сергеевич долгое время тоже записывал иначе: «дзюудо». Алексей Михайлович Горбылев специально отмечает и использует эту разницу в написании, чтобы выделить техническое, единоборческое, а не лингвистическое отличие ощепковского «дзюудо» от мирового «дзюдо». По его мнению, с которым трудно не согласиться, еще с 1917 года «Ощепков имел в своем арсенале эффективные приемы самозащиты при различных нападениях», отсутствовавшие в японском, то есть в кодокановском «дзюдо»[270]. Так и есть: получается, что «дзюдо» — это именно японское дзюдо, а «дзюудо» — дзюдо Ощепкова, особая советская система боя, лишь основанная на японском дзюдо. Помня об этом, и мы в дальнейшем будем использовать «дзюудо» как обозначение нового, ощепковского, вида борьбы, зарождение которого началось в 1920-х годах в СССР, во Владивостоке и Новосибирске. Но вернемся к статье в сибирской газете.
