17 апреля Василий Сергеевич отчалил от пристани Кобэ, принявшей его с женой полтора года назад, на пароходе «Кати-мару» и через два дня сошел на берег в столице советского Приморья[248]. Еще через две недели стало ясно, что в Японию он не вернется, а потому Василий Сергеевич срочно вызвал к себе больную жену — оставаться дальше в Токио ей стало опасно. Но и во Владивостоке опасности таилось не меньше.

Сразу по прибытии, 19 апреля, Ощепков отправился на встречу с начальником разведотдела штаба Сибирского военного округа Заколодкиным. На основании совершенно секретного рапорта исполняющего обязанности помощника начальника отдела (неясно, кто именно это был, но все данные указывают на Шестакова) Заколодкин обвинил Василия Сергеевича в плохой работе, выразившейся прежде всего в отсутствии документов, подтверждающих вербовку Абэ. Ощепков действительно «не имел налицо никаких документов от “Чепчина” в принадлежности его к нашей работе… Все представляемые отделу материалы по своему содержанию говорят за то, что “Чепчина” трудов в них нет, так как естественно, что, служа в военной школе, “Чепчин” в первую очередь завел бы материалы относительно последней»[249].

В рапорте была названа и еще одна причина отзыва резидента номер 1/1043: «…в крайней степени неплодотворная работа в целом самого Ощепкова, выразившаяся в предоставлении нескольких донесений по вопросам, совершенно не отвечающим нашим заданиям, данным в разное время».

Наконец, третье обвинение, инициатором которого стал Шестаков: растрата на огромную сумму в 3140 иен. Отсутствие расписок за полученные деньги от Абэ дало Шестакову повод написать в рапорте-доносе: «Я усматриваю, что фактически эти деньги пошли в карман резидента, для собственного резидентского материального благополучия. Так как предполагать, что указанные суммы резидентом выплачивались (агенту), было бы делом, которое можно назвать игрой в карточные домики… Подтверждается ранее высказанное Вам мною предположение… Все приведенные документы доказывают полное разложение резидента. Донося о вышеизложенном, полагал бы гражданина Ощепкова с работы снять и предать суду, предъявив ему соответствующее обвинение…»

«Гражданина Ощепкова» посадили пока за стол (Шестаков обещал его в скором времени посадить в подвалы ОГПУ), писать объяснительную. И он писал:

«Прежде чем обвинять меня, нужно:

1) Знать самому условия работы;

2) Вспомнить, было ли правильное руководство в моей работе;

3) Была ли налажена регулярная связь из Владивостока ко мне;

4) Высылались ли мне аккуратно средства;

5) Было ли принято во внимание содержание моих писем, в которых я неоднократно подчеркивал тот тупик, из которого не находил выхода;

6) Был дан мне правильный план работы».

Ощепков справедливо негодовал в ответ на обвинения, объясняя, что так быстро наладить в конкретных условиях работу резидентуры просто невозможно:

«В Японии я работал один год и три месяца с 24 ноября 1924 года по 17 апреля 1926 года. Семь месяцев ушло на безрезультатное сидение в Кобэ, ввиду постоянного за мной наблюдения со стороны полиции, один месяц на поездки в Харбин и семь месяцев на работу в Токио, где я успел наладить работу, которая может при дальнейшем правильном руководстве дать блестящие результаты…»

Но даже полученные результаты, в том числе добытые Абэ, якобы не давшим никаких секретных документов, пропали. Ощепков точно знал, что они существуют, и недоумевал: «Ведь должна быть груда ценных материалов, если они переведены на русский язык». В этом-то все и дело. Никто в разведотделе не понял, что за книги и бумаги на японском языке прислал им Ощепков, и переданные Абэ- Чепчиным материалы были без перевода отправлены в Москву, где благополучно осели в архиве.

Не сходилась и бухгалтерия. Ощепков пытался доказать, что «абсолютно ничего не должен», но документов на расходование секретных фондов предъявить не сумел и в качестве возмещения этих расходов сдал купленное им на собственные деньги кинооборудование, включая кинопроектор.

Стоящий на грани военного трибунала Василий Сергеевич в отчаянии писал своим начальникам, требовавшим суда:

«Я командирован нашей армией на опасную и важную для Родины работу. На эту работу может встать человек, прежде всего, глубоко любящий свою Родину и ненавидящий вечного и хитрого врага России. Я истинный русский патриот, воспитанный хотя и в японской школе, но эта школа научила меня любить, прежде всего, свой народ и Россию, я воспитывался на средства русской армии, чтобы посвятить себя вечному служению Родине, что я и делаю с 1914 года».

Ощепков просил Заколодкина дать ему возможность вернуться в Токио, чтобы хотя бы законсервировать резидентуру, но у Разведупра, лелеявшего надежды (как покажет время, совершенно беспочвенные) на резидентуру легальную, обосновавшуюся в открытом в 1925 году Постпредстве СССР в Токио, уже было готово решение. Ощепкова не отдали под суд, но прошлым числом, с 15 апреля 1926 года, назначили на должность переводчика 7-го (разведывательного) отдела штаба Сибирского военного округа. Теперь ему предстояло перевести с японского языка на русский то, что добыла его резидентура за полтора года. Единственное, что разрешили сделать для обеспечения конспирации, так это сообщить всем знакомым в Японии, что ОГПУ задержало возвращение Василия Сергеевича в Токио из-за нарушения паспортного режима (в ноябре 1924 года он уехал в Кобэ без советского паспорта). Теперь Ощепков, якобы не имеющий постоянной работы, вынужден преподавать дзюдо во Владивостоке и ведет переговоры с Совкино по поводу организации в Японии проката советских кинокартин.

Это был провал. Но провал не резидентуры номер 1043 и не провал лично Ощепкова. Провалились его начальники — завистливые, безграмотные, не имевшие ни опыта работы в разведке, ни опыта жизни за рубежом вообще. Провалилась система советской военной разведки образца Гражданской войны. Провалилась, оставив в личном деле агента Японца записи, о которых он никогда не узнал и которые в истинном свете открывают нам сегодня то, как — хорошо или плохо — работал Василий Ощепков в Токио: «Источником 1043 даны весьма интересные сведения об отказе японского командования от старых принципов военной подготовки, о проведении маневров и ряд других интересных вопросов… ценные сведения о совещании комдивов, и другие сведения…» К «другим сведениям» относились донесения Ощепкова «О политике Японии в Маньчжурии», «Материалы по японской авиаций», «О маневрах японской армии в Маньчжурии», и последнее: «Об использовании ядовитых газов и принципах применения их японской армией». Василий Ощепков стал первым разведчиком, получившим информацию о создании сверхсекретных японских подразделений по исследованию химического и бактериологического оружия. Много позже эти подразделения вошли в историю под общим, нарицательным, названием одного из них — «отряда 731». В 1926 году он сообщал в Центр: «…Частные и военные лаборатории Японии проводят активное исследование использования ядовитых газов и способов защиты против них. В японских закрытых военных журналах наблюдается систематическая публикация статей о ядовитых газах, о способах их применения против войск противника и описание ужасов в случае их применения в грядущей войне. По сведениям источника, в скором времени предполагается формирование особой самостоятельной химической команды. Где она будет находиться и кому подчиняться, мне пока узнать не удалось…»[250] М. Н. Лукашев добавляет к этому: «А в завершающей дело “Учетной карточке” подавляющее большинство доставленных “Монахом” донесений, документов и книг значатся как “ценные” и ’’весьма ценные”…»[251]

Полтора года спустя прибывший из Москвы выпускник восточного факультета Военной академии Комаров с негодованием делился впечатлением от работы разведотдела штаба Сибирского округа с главой Разведупра Яном Берзиным: «Я хочу выразить глубокое возмущение по поводу снятия с работы Ощепкова — этот факт не лезет ни в какие ворота… Я глубоко убежден, что если бы в свое время было дано надлежащее руководство, он во сто крат окупил бы затраты на него… Это тип, которого нам едва ли придется иметь когда-либо… Я полагаю, что, если бы вы дали нам Ощепкова сейчас, мы сделали бы из него работника такого, о котором, может быть, не позволяем себе и думать»[252].