– Так оно и было, – вставил я.

Он кивнул:

– Тем самым следователь включил вас в список подозреваемых, и теперь вы, дорогой Максим Леонидович, у него, как говорится, «под колпаком». Но я уверен, справедливость восторжествует, и всё тайное в конце концов станет явным. По крайней мере, мы должны приложить к этому максимум усилий.

Версия Мячикова показалась мне убедительной. Пожалуй, из числа всех кандидатов в преступники Хомяков был наиболее яркой фигурой. Мячиков прав: даже самая маленькая ложь чёрным, несмываемым пятном ложится на любого, пусть кристально чистого человека. Но одна мысль всё же не давала мне покоя: ложь Хомякова, с другой стороны, вовсе не означала, что он причастен к убийству, могли ведь быть у него и иные причины лгать. И тем не менее я был доволен ходом нашего расследования – хотя моё участие в нём было пока что чисто символическим – и искренне восхищён кипучей деятельностью, которую развил неунывающий Мячиков с самого раннего утра.

– А вы действительно не теряли времени даром, Григорий Адамович, – улыбнулся я ему, одеваясь и приводя себя в порядок. В голове стучало и ухало с такой силой, что я невольно поморщился, когда резко поднялся с кровати.

– Что с вами? – участливо спросил Мячиков, заметив моё состояние.

– Пустяки, – махнул я рукой. – Голова разболелась. Пройдёт.

– Конечно, пройдёт, – подхватил Мячиков, сокрушённо хмуря брови, – но всё-таки какая неприятность…

– Не берите в голову, пустяки.

– Хороши пустяки! – Он вдруг хлопнул себя ладонью по круглому выпуклому лбу, озарённый внезапной мыслью. – Бог ты мой! Какой же я осёл! А вы молчите, Максим Леонидович, ни слова мне не говорите. Я ведь не предупредил вас, что по ночам храплю, и, говорят, сильно. Сам-то я этого не замечаю, а вас наверняка донимаю вот уже вторую ночь. Вот незадача-то! Вы бы сразу сказали, дорогой мой. Оттого и голова болит, что я вам спать не даю. Очень, очень сожалею об этом и искренне раскаиваюсь в содеянном.

Бесспорно, он был прав. Мой организм выразил своеобразный протест против его чудовищного храпа – в виде бессонницы и вызванной ею головной боли. Мозг Мячикова был поистине кладезем всевозможных мыслей, среди которых немало было и мудрых. Вот и сейчас одна такая мысль, видимо, выплыла на поверхность его сознания и разгладила морщины на лбу.

– Я знаю, что делать! – радостно потирая руки, возвестил он. – Только прошу вас, Максим Леонидович, дорогой, не усмотрите в моих словах что-нибудь обидное – моими помыслами движет исключительно расположение к вам, участие и желание помочь. Верьте мне. Кроме того, это может послужить интересам нашего общего дела. – Он сделал небольшую паузу. – Не перебраться ли вам, дорогой друг, в соседний номер – ведь он пустует?

Идея показалась мне неожиданной и действительно представляющей интерес. Я был далёк от мысли подозревать этого добряка в желании избавиться от меня и попытке завладеть номером в единоличное пользование.

– Представляете, какое преимущество мы получим, если вы переселитесь туда! – продолжал он, воодушевляясь. – Ведь через стену – а стены здесь, заметьте, очень тонкие – будет находиться комната Хомякова, за которым мы сможем установить наблюдение гораздо более тщательное, чем сейчас. Этим переездом мы убьём, так сказать, сразу двух зайцев: избавим вас от неприятного соседа-храпуна и вплотную приблизимся – по крайней мере, территориально – к предполагаемому убийце. Ну, соглашайтесь! А нет – так я сам перееду, чтобы не затруднять вас лишними хлопотами. А, Максим Леонидович?

Я поймал себя на мысли, что всё, что бы ни делал или ни говорил Мячиков, всегда отвечало моим собственным намерениям, – словом, между нами наметилась полная гармония. Общаться с ним было легко и приятно. Вот и сейчас, высказывая своё предложение, он словно бы читал мои мысли, вернее, предсказывал: не предложи он мне этого сейчас, я бы сам наверняка додумался до того же часом позже – настолько предложение Мячикова соответствовало моим желаниям.

– Вы как всегда правы, Григорий Адамович, – сказал я. – Я сегодня же переговорю с директором.

– Вот и отлично. Только не откладывайте на потом, поговорите тотчас же – а то, не дай Бог, номер займёт кто-нибудь другой.

Я вновь был вынужден согласиться с ним.

Кабинет директора оказался запертым, но я решил не уходить и во что бы то ни стало дождаться его, дабы не возвращаться к вопросу о переезде вторично. От нечего делать я начал бродить по пустынному коридору второго этажа, пока моё внимание не привлёк хриплый, натуженный голос Вилли Токарева из-за приоткрытой двери, на которой красовалась табличка с аккуратной надписью «Медпункт». Я вспомнил о своей головной боли и решительно толкнул дверь. В нос мне ударил запах спирта и табачного перегара. В кабинете царили беспорядок и хаос, за столом, заваленном всевозможным хламом, какими-то бумагами и пустыми коробками из-под лекарств, сидел молодой блондин в грязном, некогда белом халате и печальными глазами изучал меня.

– А, пациент, – сказал он, слегка приглушив магнитофон и выпуская к потолку сизую струю дыма. – Заходите, пациент. На что жалуетесь? На местную кухню, полагаю?

Я сказал, что нет, на кухню я давно уже не жалуюсь, бесполезно, а вот головная боль, действительно, с самого утра беспокоит; в заключение я попросил чего-нибудь от головы.

Пока я говорил, он печально кивал, уперев неподвижный взгляд в переполненную пепельницу. Среди вороха бумаг красовались совершенно неуместные на этом столе надкушенный солёный огурец, горбушка чёрного хлеба и наполовину опорожнённый стакан с какой-то бесцветной жидкостью. «Спирт!» – мелькнуло у меня в голове, и тут только я заметил, что врач – а молодой человек, несомненно, был врачом – изрядно пьян. Он развёл руками и с трудом сфокусировался на моей персоне.

– Увы! В эту дыру лекарства перестали поступать ещё полгода назад. Вы небось анальгин желаете? – Я кивнул. – Во-во, анальгин нынче все хотят. Как-то сразу у всех головы, зубы и животы разболелись – у всей нашей страны необъятной, от края и до края, – а анальгина-то нетути, нема, амба, исчез с концами, и до конца века не ожидается. Впрочем, у спекулянтов за восемь рэ пачка вы его ещё сможете достать, но торопитесь, скоро и у них не будет.

Я выразил слабую надежду, что у него, возможно, найдётся какое-нибудь другое болеутоляющее средство, не столь дорогостоящее и менее дефицитное, но он решительно покачал головой и участливо заглянул мне в глаза.

– Сильно болит, да? Я вас понимаю, ох как понимаю! Может, давление? – Я пожал плечами. – Давайте померяем. – Давление оказалось в норме. – А знаете, я могу предложить вам одно великолепное средство, только вы никому, хорошо? – Я сказал, что готов хоть на трепанацию черепа, лишь бы унять эту проклятую боль. – Учтите, средство народное, и пользоваться им нужно осторожно. – Он. хихикнул, подмигнул и достал из-под стола четырёхгранную зелёную бутыль, в которой плескалось ещё изрядное количество жидкости.

– Цэ два аш пять о аш, – прочитал он надпись на этикетке, – это по научному. А по-нашему, по-простому, это звучит куда приятней: спирт этиловый медицинский. Обратите внимание, пациент, – как слеза. Средство верное, проверенное, панацея от всех зол, бед и болезней. Пить чистым, неразбавленным, в отношении закуски никаких противопоказаний нет. Больше ста грамм зараз пить не советую, ибо от большего вас развезёт. Ну как, устроит вас подобное средство? Я вам рекомендую его как врач.

Я махнул рукой и согласился. А что мне ещё оставалось делать, если с минуты на минуту голова моя готова была взорваться, словно паровой котёл? Он, похоже, остался доволен. Умелой рукой плеснув в чистый стакан обещанное количество лекарства, он не забыл налить и себе.

– За ваше здоровье, – провозгласил он, и это пожелание прозвучало сейчас как нельзя более кстати, особенно в устах врача. Мы выпили одновременно, и одновременно же схватились за огурец, но он, как гостеприимный хозяин и человек тактичный, первый убрал руку, и я сунул в рот непочатый ещё тупорылый конец огурца, пытаясь сдержать слёзы и не задохнуться. Придя в себя, я заметил на себе его снисходительный взгляд.