Любая чаша ждёт своей последней капли. А такие отчаянные в своей откровенной искренности слова мальчишки были не просто жалкой каплей. Они хлынули ливнем, сносящим в своей первозданной свободе все запреты и правила.

Толкнув его к так и не поддавшейся двери, он ненасытно прижался уже успевшими соскучиться губами к его податливому рту, всем изнывающим телом — к его, такому вожделенному, а затем почти прорычал:

— Если ты сейчас не откроешь эту чертову дверь, я её выломаю. И моли Бога, чтобы не тобой.

Когда они, наконец, ввалились в квартиру, и ему не пришлось портить чужое имущество, автоматически включился гостеприимный свет, так что он на миг машинально прикрыл глаза от рези. Поэтому он пропустил момент, когда вдруг стало пусто и неуютно, а затем обнаружил, что парнишка ловко вывернулся из его объятий и с неожиданной силой тащит его в глубь квартиры.

— Ну вот… — очутившись в небольшой спальне, Алекс сдавленно замер и отпустил его руку, потупив глаза.

Фалькао не мог не усмехнуться при виде вновь заалевших щёк: не такие уж мы храбрые и раскованные, какими хотим казаться!

— Иди сюда, мой маленький, — шепнул он с удивившей его самого нежностью и, притянув к себе за руку, вновь начал целовать, не в пример бережнее, чем до этого. Эта медлительность давалась ему титаническими усилиями: навскидку он и припомнить не мог, когда тратил столько времени на прелюдии, но сейчас всеми его действиями руководила назойливая мысль, что у мальчишки это будет в первый раз. А значит, он обязан сделать все, что может, и даже больше, чтобы воспоминания об этой ночи навсегда остались приятными и светлыми, а не перепачкались грязью и болью, как это, увы, бывает слишком часто.

Осыпая поцелуями его лицо, щеки, подбородок, шею, он тем временем аккуратно позволил себе покуситься на большее и опустил руки, до того целомудренно лежащие на талии, ниже и наконец добрался до такой желанной задницы. Алекс в ответ заметно вздрогнул, но противиться не стал, и, ободренный этим молчаливым согласием, Радамель слегка ослабил вожжи и, жадно стиснув две округлые половинки, крепко прижал его к себе. Алекс тихонько пискнул, но вновь ничего не предпринял. И в общем, это было более чем понятно, если принять во внимание, с какой готовностью упёрся в Радамеля вполне себе задорно стоящий член мальчишки.

Что ж… Кажется, он и так сегодня проявил чудеса самообладания и альтруизма, но всему есть предел. И он его достиг.

Содрать с него футболку было делом секунды. Увидев его наконец-то обнажённым, хотя бы наполовину, он слегка отстранился и замер на миг, жадно разглядывая. Молочно-белая кожа с рацветающими красными пятнами, выпирающие тоненькие ключицы, которые, кажется, так легко сломать, явно различимые ребра… Он был похож на фарфоровую куклу, которую хотелось немедленно поставить на полку и сдувать пылинки, чтобы не дай бог не повредить. Вот только у куклы на этот счёт было своё мнение.

— Налюбовался? — едва ли не зло поинтересовался тот и, вновь опустив взгляд — Радамель очень сильно предполагал, что для того, чтобы скрыть постоянно одолевавшее смущение, — принялся дергано расстёгивать ремень на джинсах.

От этого зрелища возбуждение ушло на какой-то новый виток, о возможности которого он и не подозревал. Собственные джинсы вмиг стали чем-то вроде камеры пыток, из которой необходимо было вырваться сию же секунду.

Алекс, в конце концов, выиграл тяжелую битву с непокорными штанами и, не переставая упрямо пялиться в пол и кусать несчастные губы, скинул их и остался в одних трусах.

Фалькао тяжело сглотнул, непроизвольно облизнулся и, словно со стороны, услышал свой голос:

— У тебя неплохо получается. Может быть, ты и мне поможешь?

Он вновь притянул его к себе и, взяв за руку, хотел было положить ее на пряжку своего ремня, но тот вдруг отдернул ладошку и лихорадочно прошептал:

— Выключи свет. Пожалуйста…

Фалькао на миг опешил от такой неожиданной просьбы, не особо вязавшейся со всем предыдущим поведением Алекса, но уже в следующую секунду его накрыло тёплой волной понимания, от которого захотелось широко улыбнуться.

Ребёнок… Господи, какой же он ещё ребёнок! Строит из себя уверенного, прожженного всезнайку, а сам трусит просто до безумия и стесняется заниматься любовью при свете, но скорее сдохнет на месте, чем озвучит это вслух или пойдёт на попятный.

Страсть, до сего момента безраздельно владычествовавшая в его сознании, беспрекословно подвинулась, чтобы поделиться местом с щемящей нежностью, залившей душу. И вместе, дополняя друг друга и перетекая одна в другую, они в этот самый миг переплавлялись в нечто иное. Чувство, которому давно дали имя в мире людей, но которое каждый человек каждый раз определяет для себя по-новому.

И даже если бы до этого момента у него ещё и оставались какие-то сомнения в правильности происходящего, то в этот миг они бы рассеялись без следа. Ибо он просто был не в силах отказаться от того счастья, хрустального, тонкого, звенящего, что так доверчиво и вместе с тем настойчиво было протянуто ему на узкой мальчишеской ладошке.

Щелкнув выключателем и погрузив комнату в таинственный полумрак, он быстро подошёл к светлеющему силуэту.

— Ну так как, поможешь?

Вместо ответа тонкие пальцы побежали по пуговицам его рубашки и, надо признать, довольно сноровисто и быстро справились со своей задачей. Рубашка отлетела в сторону, а пальцы, оказавшиеся так приятно прохладными, прикоснулись к груди, уже далеко не так смело.

От того, как Алекс осторожно гладил его тело, он едва не взвыл и со всей силы вжал обнажённого мальчишку в себя.

— Что ты со мной делаешь, маленький? Откуда ты взялся такой на мою голову?! — прохрипел он, даже не замечая, что путает испанские и английские слова, и с силой толкая Алекса к кровати.

Когда они, наконец, упали на неё, и сбылось одно из самых пылких его желаний — почувствовать мальчишку под собой, — он вдруг понял, что может кончить вот прямо сейчас. Только от того, как тот тяжело дышит под ним, как торопливо запрокидывает голову и подставляет на потеху ненасытным губам истерзанную шею, как пытается подавить стоны, но у него ничерта не выходит, как нетерпеливо сам жмется к нему, стараясь потереться пахом в бесплодных попытках утолить жажду, которая, судя по всему, сжигает его ничуть не меньше…

— Какой же ты сумасшедший, мальчик… — задыхаясь, шептал Радамель в промежутках между не то поцелуями, не то укусами. — Какой же ты невероятный! И за что мне такое досталось?! Мой мальчик… Только мой, слышишь! Никому тебя не отдам! Никогда и ни за что. С ума схожу от тебя, маленький…

Радамель сам не понимал, откуда льется этот неунимающийся поток невыносимо приторных и сладких нежностей — раньше ему это было совсем не свойственно, — но почему-то останавливать его не было никакого желания.

Непонятно, разобрал ли Алекс хоть слово из его горячечного бреда, но судя по тому, как он вздрагивал в ответ и стискивал пальцы, запущенные в его волосы, что-то до его сознания все же доходило. И от этого почему-то становилось ещё жарче и тяжелее дышать.

Огонь, уже давно мчащийся по венам, и каменный член, готовый вот-вот взорваться, требовали разрядки все настойчивее, и он сполз с поцелуями ниже. Нащупав маленький сосок, он жадно втянул его в рот, грубовато лаская языком, а затем безжалостно прикусил, наслаждаясь громким вздохом в ответ. Несколько раз повторив это, он не без сожаления выпустил твёрдый комочек изо рта и, не отрывая губ от шелковистой кожи, заскользил ниже. Мышцы живота вмиг напряглись, а сам Алекс сдавленно застонал, стиснул простыню и выгнулся навстречу шершавому языку. Радамель ухмыльнулся: кажется, у мальчика нашлось одно слабое место, надо учесть на будущее. Целуя, вылизывая, покусывая плоский живот и ловя немалое наслаждение от того, как бурно Алекс реагирует на эти ласки, он завис надолго. И мог бы развлекаться таким образом ещё дольше, если бы собственный организм не заорал отчаянно, что сейчас просто сдохнет, если немедленно не получит желаемое.