Сашка усиленно тренируется в ожидании своего первого (какая неожиданность!) матча за «Монако» в Лиге Чемпионов. Напряжение, царящее в команде, скоро можно будет резать ножом и мазать на хлеб для гурманов. Очередной шедевр французской кухни — суфле «В предвкушении краха», приятного аппетита, дамы и господа!

Все понимают, что стоит выиграть матч с принципиальнейшим противником в споре за выход из группы, и сразу снимется половина вопросов. Сразу разожмутся тиски, в которых они все прочно застряли, и, глубоко вздохнув, можно будет строить команду дальше, уже не в атмосфере этого гнетущего давления. Но если они вновь потерпят поражение… Он не хочет об этом даже думать. Просто не хочет. Точка.

Во время обеденного перерыва посреди очередной тренировки он решает быстренько проштудировать соцсети. Но не успевает он открыть инстаграм, как на него сразу же, с грацией целеустремленного бульдозера, обрушивается новость.

И это однозначно самый худший первый раз из всех возможных…

Он не вполне уверен, сколько времени прошло с тех пор, как он прочел слова, что, конечно же, были каким-то невозможным в своей наглости розыгрышем.

«Игорь Акинфеев объявил о своем уходе из сборной России».

Этого быть не могло, потому что не могло быть никогда.

Если и было что вечное в этом изменчивом мире, так это его любовь к футболу, постоянный рост цен, уборщица тетя Катя в местном клубе Калтана и Игорь Акинфеев в воротах сборной России.

Но для Саши Головина Игорь был не просто вратарем сборной и родного ЦСКА. Для маленького, зажатого, боящегося лишний раз раскрыть рот, чтобы не ляпнуть ерунды, сибирского мальчишки Игорь, сам не особо общительный, как-то незаметно стал настоящим старшим братом.

Именно Игорь мог двумя словами подбодрить, когда ничего не получалось, и гадский мяч с ноги вновь и вновь сваливался, не желая подчиняться.

Именно Игорь лохматил его непокорные вихры, когда посреди серого одиночества так хотелось ободрения и похвалы, но получить их было не от кого.

Именно Игорь, видя неприкрытую тоску в затравленных глазах, захлопывал дверь машины, в которую уже почти сел, и тащил его в маленькое кафе поблизости и под чашку горячего чая с пышной пироженкой рассказывал смешные байки из детства.

Именно Игорь, уже стоя в подтрибунке Лужников и почти отрешившись от всего мира, входя в потусторонний резонанс с ритмом будущей игры, все-таки увидел, как его трясет, положил руку на плечо и шепнул: «Не дрейфь, цыпленок, мы их сделаем!».

И сделали. И порвали. И показали всему миру, чего способна добиться команда с такими игроками и таким капитаном. А теперь капитана нет. И неизвестно, что смогут игроки без него…

На тренировке он добросовестно старается выкинуть все это из головы и выполнять свою работу. Но голова самым подлым образом отказывается выполнять прямые приказы, живет своей жизнью и одно за другим подсовывает воспоминания, от которых хочется плакать навзрыд, словно он все еще пятнадцатилетний парнишка, которого судьба закинула за тысячи километров от дома.

Жардим недаром считается отличным тренером: он моментально замечает, что у Сашки тело с головой не в ладах и подзывает его к себе, обеспокоенно спрашивая, что происходит.

— Ничего, все нормально, — пожимает он плечами, все-таки стараясь не смотреть тому в глаза. Стыдно, мать его… Команда вообще-то не виновата, что в столь важный для нее момент у одного из ее главных надежд (черт, черт, черт!!!) в голове разброд и шатание, горящие в огне ностальгии.

— Уверен? — Леонарду пытливо вглядывается в него. — Ты словно не здесь, а мне не хочется повторять, что нас ждет, возможно, главный поединок этих месяцев.

Сашка тяжело вздыхает, зыркает на него исподлобья и переминается с ноги на ногу. Да знает он все, и про Боруссию, и про Лигу чемпионов, и про то, что если команда и этот матч провалит, то проще самим повеситься, пока их не распяли все остальные. Но что делать, если все благие намерения намертво блокирует картина ворот, в которых — НЕ Игорь?!

— Нога не болит? — Жардим, прищурившись, вновь изучает его, а затем делает ложный ход, прибегая к самой простой уловке, давая шанс им обоим на передышку, и не дожидаясь ответа, командует: — Так, марш в раздевалку, перерыв пятнадцать минут. И только потому что я щажу твою ногу!

Сашка впервые улыбается тренеру так тепло и чувствует, что вот сейчас он для него готов на многое.

В пустой раздевалке он валится на скамью, откидывает чугунную голову назад и устало закрывает глаза.

Холодный разум, на время снесенный шквалом эмоций, выбирается из руин, отряхивается и сухо сообщает, что, в принципе, ничего сверхъественного не произошло. Все знали, что это случится, рано или поздно. Скорее рано. Это вообще чудо, что Игорь отстоял столько лет в рамке сборной после двух крестов и, в завершение всего, подарил им этот чемпионат.

Разум понимает.

Сердце плачет.

Оно глупое, ему можно…

В его монотонную, серую хандру, заставив поморщиться, словно от скрежета металла по стеклу, врывается шум открывающейсся двери и звук шагов. Вошедший рывком захлопывает дверь, решительно направляется к нему и опускается рядом.

Саша даже не шелохнется, не то что открывает глаза. Он и так отлично знает, что за сволочь намерена помешать ему предаваться самоистязанию.

— Что происходит? — Фалькао быстро прерывает тишину, не желая ходить вокруг да около.

Отпираться, уверять, что все нормально и просто немного устал, нет ни сил, ни желания, и поэтому, так и не меняя позы, он в двух словах рассказывает про Игоря.

Радамель молчит, но по неосязаемой, но в миг изменившейся обстановке Сашка вдруг понимает, что что-то не так, — словно даже дышать стало тяжелее. Хотя, куда еще тяжелее, казалось бы…

— Я тебя понимаю, правда, — наконец, роняет Фалькао тяжело, — но требовать от него иного — это эгоизм чистой воды. Это, знаешь, как со смертью. Мы жалеем не ушедшего, мы жалеем себя: как мы будем без него. А надо думать о нем, потому что он нам ничем не обязан. И если он сделал такой выбор, значит, за него надо порадоваться и отпустить с легкой душой. Это очень круто и красиво на самом деле — уйти после такого турнира, который никогда не забудут.

С первых же слов Сашка открывает глаза и изумленно смотрит на него: он еще не слыхал, чтобы Фалькао выдавливал из себя слова так тяжело, будто это причиняет ему физическую боль. Внутри раздается дребезжащий сигнал тревоги, но пока он никак не может понять, с чем это связано. Что может быть хуже уже случившегося?!

— Сколько ему лет? — вдруг спрашивает Радамель удивительно ровным и холодным голосом, который не на шутку пугает Сашку.

— Тридцать два, — осторожно отвечает он, не особо понимая, какое это имеет значение.

Но в следующий миг, увидев, как коротко тот вздрагивает и криво усмехается уголком губ, вдруг, словно от обжигающе болезненного удара молнии, понимает, какой же он все-таки идиот.

Радамелю же тоже ровно тридцать два. И у него тоже кресты, которые, сука, все чаще о себе напоминают. Сашке ли не знать об этом — не раз и не два он просыпался от того, что в постели стало холодно, и стискивая зубы, смотрел, как тот отчаянно разминает проклятое колено. Да еще все эти разговоры про Китай… Они никогда это не обсуждали, но сейчас, после Игоря, видя его ничего не выражающее лицо, Сашка вдруг испытывает такой ужас, что чуть не задыхается под его ледяным натиском.

Он вдруг очень четко представляет себе, как вновь открывает инстаграм и видит аналогичное сообщение уже на французском и испанском языках (почему-то он уверен, что сказать лично Радамель ему не сможет). Как приходит на тренировку, где никто не шепчет ему украдкой романтичные пошлости, от которых он до сих пор краснеет, как престарелая девственница. Как никто не прожигает его взглядом во время разминки и не старается держаться от греха подальше во время игры. Как никто не кидает всего несколько одобрительных слов, от которых почему-то становится легче дышать и уже не так изнурительно ноют мышцы.