Заходя в квартиру, которая за эти три месяца вроде как должна была стать если не родной, то хотя бы обжитой и дружелюбной, он морщится. Не стала, совсем.

Все не то, все не так, неудобная мебель, неудачное расположение комнат, странные, режущие глаз цвета, дурацкий вид из окна, море это, уже осточертевшее своей вычурной, кричащей красотой…

Что он вообще здесь делает?!

Прошедшие игры дома тоже не принесли душевного успокоения, на которое он так отчаянно надеялся. Он всеми фибрами души верил, что после провального начала сезона в «Монако» сможет расслабиться в объятиях родной команды, с парнями, которые стали близки, словно братья, с которыми вместе прошли через огонь и воду, сталь и смерч, позор и триумф. Думалось: стоит только попасть домой, и все само собой наладится, как у того древнегреческого великана, который обретал силы от прикосновения к Матери Земле. Вот только время великанов вышло, а наивных цыплят Мать Земля, похоже, не особо жалует.

Нет, если посмотреть на результат, то вроде и неплохо все закончилось. С нудными и тягучими шведами сыграли вничью. Турков, опрометчиво бросившихся вперед, обыграли спокойно и хладнокровно. Он лично поучаствовал в обоих голах. Казалось бы, все отлично, чего переживать?

Вот только ни одна статистика в мире не расскажет, как вдруг посреди бурлящего стадиона накатывает ранее неведомый страх: а если не получится так, как раньше? А если промахнусь? А если снова травма, получить которую сейчас равносильно приговору карьере? А если адресат не прочитает пас — ведь за последние месяцы это, увы, стало так привычно? А если… А если… А если…

И каждое «А если» отбирает силы и, мерзко скалясь, с хрустом отгрызает изрядный кусок от и так уже потрепанной и оскудевшей уверенности в себе. И как восполнить утраченное, Сашка не имеет ни малейшего представления.

Вечером он уже почти ложится в кровать, когда телефон вновь решает, что хозяин рано расслабился, и издает ту мелодичную трель, от которой у Сашки сердце всегда делает залихватское сальто. Радамель, конечно, сегодня уже звонил, но Сашка был не в духе, и тот, видимо, почувствовав это, не стал долго разговаривать и быстро отключился. Что изменилось сейчас?

— Не спишь еще? — с ходу берет быка за рога Радамель.

— Почти, — слегка недоуменно отвечает он, пытаясь понять, в чем подвох.

Странно, зачем звонит? Если хочет зайти, так и зашел бы. Фалькао никогда не отличался излишней щепетильностью, Сашка это уже прекрасно знает, тем более, что запасной комплект ключей от Сашкиной квартиры давно хранится у Радамеля в машине. Обоим так намного удобнее.

— Прогуляться хочешь?

— Ты ничего не попутал? — несколько грубовато отвечает он, автоматически поглядывая в окно на сумерки, мерцающие россыпью огней, которые освещают каждую минуту существования города-праздника. — На часы смотрел?

Вопреки ожиданиям, тот не огрызается в ответ, а легко смеется:

— У тебя десять минут, чтобы собраться и выйти ко мне, и оденься потеплее, тут, конечно, не как в твоих снегах, но и не как в моем вечном лете.

Не то чтобы Сашке хотелось выходить из теплой квартиры с ее призывно разобранной постелью в неуютную темноту, но он отлично понимает, что если Радамелю что-то втемяшилось в голову, то он не отстанет. Проще выйти самому, чем быть вытащенным за шиворот. А в том, что в случае неповиновения его именно это и ждет, он ни капли не сомневается. В другой раз он, возможно, именно так и поступил бы, совершенно намеренно провоцируя своего вспыльчивого любовника, но сейчас, в коконе охватившей апатии, ничего не хочется. Спорить тоже. Не зря говорят: проще дать, чем объяснить, почему нет.

— Ну? Что дальше? — захлопнув за собой дверь машины, спрашивает он и сам удивляется тому, как устало и равнодушно это прозвучало.

Судя по встревоженному взгляду, которым мазнул по нему Радамель, того это тоже царапает, но он считает за лучшее пока оставить свои вопросы при себе.

— Возьми, — он вытаскивает с заднего сиденья пушистый плед в веселенькую желто-красную клеточку, — и можешь поспать, ехать неблизко.

Саша не противится и не спорит — ночной холодок более пронизывающий, чем он ожидал, так что возможное отстаивание своей самостоятельности в виде отвергания пледа сильно отдает тупостью. Он закутывается в мягкую шерсть и под мерное звучание заработавшего мотора устало закрывает глаза. Нет, он не собирается спать. Просто хочется посидеть в тишине, темноте и пустоте. Забыть про все, вся и всех, про удачи и неудачи, про упущенные возможности, про два отличных момента, запоротых им единолично, про потоки дерьма в интернете, отголоски которого не могли не долететь через все выстроенные защитные барьеры, про полную неопределенность в клубе, про нового тренера, от которого совершенно непонятно чего ожидать — места в основе или беспросветного протирания скамейки.

Хотелось уснуть и, проснувшись, понять, что все это лишь сон.

И в какой-то миг его окутало мягкое, словно старая бабушкина перина, розовое марево, и стало на все наплевать…

— … Малыш… Малыыыыш! — тусклая действительность безжалостно располосовывает розовую пелену на клочки зовущим его голосом. — Мне очень жаль тебя будить, но ты все равно тут как следует не выспишься. Пойдем, — он тормошит его достаточно аккуратно, но вполне настойчиво.

— Куда? — ворчит Сашка, с трудом выплывая из своего теплого убежища. — Мне и тут хорошо.

— Пойдем — пойдем, там будет еще лучше.

В разморенное от сна тело ночная прохлада вцепляется с удвоенной хваткой, и он невольно ежится, поплотнее закутываясь в прихваченный из машины плед.

— Холодно? — Радамель быстро замечает, как тот дрожит, и протягивает новый сверток. — Держи еще один.

— Ты с собой все теплые вещи, что имелись у тебя дома, привез? — не удерживается он от подколки. — Откуда у тебя вообще столько пледов? И зачем они тебе здесь, тут же всегда тепло?

— На твоем месте я бы вообще не ерничал, — парирует Радамель, копошась возле машины и игнорируя вопрос. — Ты с твоими родными снегами вообще должен в такую погоду ходить в одних трусах и возмущаться, как жарко, а ты мерзнешь вечно.

— Сибиряк — не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается, — бурчит он под нос, чувствуя, как под напором двух пледов морозец наконец признал свое поражение и уступил место теплу, блаженно разливавшемуся по телу.

— Пошли, — Фалькао наконец справляется с багажом и решительно тянет его за собой.

Проспав часть дороги, Сашка понятия не имеет, насколько далеко они уехали от города, но смутно помнит, что на многие километры вокруг не было практически ни единого клочка необжитой земли. От этого еще сильнее его удивление, когда буквально через пять минут они выходят на небольшую площадку на скале, у подножья которой лениво плещется утомившееся за день море. Деревья, росшие тут довольно буйной стеной, в одном месте отсутствовали напрочь, скорее всего специально вырубленные. И поэтому прямо посреди обрыва, на котором они и находились, располагается совершенно очаровательная крохотная лужайка, вокруг которой подковой зеленеют заросли. Но самое удивительное не в этом, а в небе, что куполом нависает над ними, а главное — перед ними.

— Как тебе? — нарушает ночную тишину Фалькао.

— Очень красиво, — совершенно искренне выдыхает он, опускаясь на землю и невольно залипая взглядом на чернильно-синее небо, раскинувшееся перед ним от края до края. До моря слишком высоко, а потому кажется, что его попросту нет.

Есть только небо. Везде. Сверху, справа, слева, снизу. Небо, звезды и их обрыв посреди этого. И они. Вдвоем в звездном небе.

Оно совершенно чистое, без единого облачка, и поэтому бесчисленные, мерцающие звезды сверкают, словно игрушки на новогодней елке. И невольно порождают в душе такое же радостное ожидание счастья и чуда.