– А что такое? ― не понимал я.

– Как – что? Директриса недовольна. Говорит, я, мол, их выучила, на ноги поставила, а они типа оперились и теперь хотят отделиться.

– Они ― это кто?

– Ну, есть там отдельные… ― уклончиво отвечал Борис, продолжая развивать тему. ― Что-то не нравится мне всё это. Запретить выделяться из агентства! Мы что, рабы у неё? Ну, я ей скажу!

– Значит, запрещает отделяться, говоришь? ― я догадался, что Борис имел в виду себя.

…Что-то у моего друга детства, уроженца славного Львова, концы с концами не сходятся: жаловал себе свободы на отделение, да не жаловал её жителям Крыма. Своеобразный индекс свободы. Борис считал, что Россия, воспользовавшись моментом, оттяпала у своей «сестры» кусок и сделала это именно тогда, когда та задыхалась от внутренних распрей. Каждый раз, когда мы с приятелем бодаемся по поводу Крыма, я вспоминаю свою тётку ― мать Виталия. Она считала, что её сестре досталось больше…

– Чувствую, что долго я с ней не проработаю, ― продолжал возмущаться Борис. ― Ладно, заработаю денег ― куплю всем жёнам по квартире. Ну и себе тоже.

В итоге директриса уговорила Бориса остаться в агентстве, подкинув ему несколько выгодных сделок с шахтерами. А мне так и не удалось увидеть, воплотились ли в жизнь пресловутые двойные стандарты.

― Ефрейтор, а ну-ка ко мне!

– Товарищ капитан, ефрейтор Луконин по вашему приказанию прибыл!

– А почему, товарищ ефрейтор, у вас подворотничок не застегнут?

– Ну… просто… ― пожалуй, это всё, что может ответить ефрейтор на коварный вопрос начальника штаба.

Не мог же он, в самом деле, сказать, что, поскольку отслужил уже год, подворотничок можно и не застегивать, а нарваться на начальника штаба в его планы вовсе не входило!

– Отставить, ― пресекает капитан лихорадочные попытки солдата застегнуться и начинает себя потихонечку разогревать: ― Та-а-а-к… Просто подворотничок не застегнул? А потом что?.. Не слышу, товарищ солдат…

Ефрейтор переминается с ноги на ногу, отлично зная, чем все закончится.

Мы наблюдаем за этой сценой из открытого окна второго этажа, где располагается наша первая танковая рота, предвкушая продолжение бесплатного спектакля. В роли застигнутого, но не застёгнутого мы почти все уже не раз перебывали.

Начальник штаба капитан Ломов обладал удивительным чутьем: он умудрялся появляться в самый неожиданный момент, именно тогда, когда какой-нибудь солдат его батальона пребывал в самом непотребном виде – в расстегнутой гимнастерке, с пилоткой, засунутой за ремень, который болтался так низко, что ниже было некуда. Попасть на глаза Ломову почти на сто процентов означало попасть на гауптвахту.

– Та-а-а-к… Значит, просто подворотничок не застегнул, просто убил, просто изнасиловал… ― перечисляет начальник штаба уже привычный перечень, нагнетая по нарастающей.

Каждый последующий раз у него это выглядит иначе, чем в предыдущий, ― модуляций в запасе у капитана великое множество. В нём умер большой артист. Этот «театр одного актёра» напоминает монолог главного героя, обращённый к декорации, в качестве которой всегда оказывался кто-то из нас ― бойцов срочной службы танкового батальона.

Вволю насладившись нагловато-перепуганным видом ефрейтора, капитан меняет гнев на милость:

– Что у вас в роте по распорядку дня?

– Самоподготовка. ― Луконин, он же Лука, уже спокоен. Луконин уже снова ефрейтор, отслуживший год службы. Опасность миновала.

– Какая тема по самоподготовке?

– Международная обстановка. И ещё что-то про демократию.

– Идите и занимайтесь, и впредь не нарушайте форму одежды, если не хотите получить трое суток. И доложите замполиту, что вы пропустили урок демократии.

Если начальник штаба был военным до мозга костей, с великолепной строевой выправкой и внушал страх лишь одним только взглядом, то замполит роты Плавчук был человеком абсолютно гражданским. Форма на нем сидела мешком, он был перетянут портупеей, будто бинтами после тяжелого ранения в грудь. Фуражка… кто же так поиздевался, выдав ему головной убор размера на два больше? Родом он был из Мариуполя, и потому речь его представляла собой смесь русского с южным диалектом украинского. Плавчук часто выбегал из своего кабинета, и на всю казарму раздавался его громкий возглас: «А? Что?» И после некоторой паузы всегда звучала одна и та же команда: «Рота, строиться уо-о-от здесь!»

«Уо-о-от здесь» означало построение на центральном проходе. Выполнять команду, не предусмотренную уставом, никто не собирался, тем более что замполиту никакое построение и не нужно было ― это ясно читалось на его задумчивом лице. Так же неожиданно, как и выбежав, Плавчук, постояв несколько секунд, забегал обратно.

Бедняга замполит! Мы относились к нему не то чтобы пренебрежительно ― так, путался под ногами. Нам было его даже жаль. Мы относились к нему, как конь к ездоку, чьей команды он не понимает и недоумённо трясёт ушами: «И кто это там сзади? Скакать мешает».

Ещё раньше, чем мы, замполита раскусили его сослуживцы-офицеры, поэтому каждые выходные ответственным по роте назначался именно Плавчук. Своим постоянным присутствием в казарме и абсолютно невоенным поведением уроженец Мариуполя превращал пропахшее солдатскими кирзачами и портянками помещение, с длинными рядами металлических коек в два яруса, во что-то родное и домашнее. И запах кирзачей сменялся тем самым ароматом из моего детства ― запахом бабкиного дома.

«Луконин, пудъём! Ну-ка, всем пудъём! Ну пудъём же!» ― будил нас Плавчук по утрам, будучи, как всегда, оставленным на присмотре за вверенным ему личным составом. Букву «в» замполит заменял буквой «у», и тогда Власов у него становился Уласоуым, а Врабий ― Урабием. Власов и Врабий деланно обижались, но коверканьем своих фамилий пользовались. «А я не Уласоу», «Я не Урабий», ― отвечали они и не вставали. И, раздосадованный, Плавчук шёл будить других.

«Да пошёл ты на…» ― отвечали ему сонный Луконин и все остальные, кого, перебегая от одного к другому, Плавчук безуспешно пытался поднять. Из числа отслуживших год и выше поднять не удавалось никого.

«Ну что значит «на»?.. Почему сразу «на»?.. Уже на заутрак пора, а уы спите!» ― возмущался замполит.

Призванный из запаса по какой-то разнарядке, Плавчук явно занимал не своё место и был как алюминиевая ложка среди столового набора, состоящего сплошь из стальных ножей и вилок. Но зато когда он попросил нас помочь ему перевезти вещи на его новую квартиру, мы вызвались все до одного. Замполит был единственным, кто нас просил, а не приказывал. Он ни разу не наказал никого из нас, сопляков в военной форме.

– Представь, Крюк, я сегодня ночью того ― уделался! Реально. Приснилось, будто я нашу медсестру… ну, сам понимаешь… ― поделился как-то Луконин со мной интимным.

Медсестра Лидочка не сходила с солдатских языков и была неизменной составляющей любого трёпа о злободневном. Какие только фантазии ни озвучивались, какие только байки про её доступность ни присутствовали в батальонном сексуальном фольклоре!

Лидочка была женой начальника штаба Ломова, выискивавшего повсюду криминальный секс. Он следил за всеми с таким рвением, будто пытался уберечь себя от бесчестия и оправдать своё ревностное отношение к службе. Ломов и наш Плавчук в любое время дня и ночи могли появиться ниоткуда в самый неожиданный момент.

– А ну, воин, подойди-ка сюда! Почему ремень болтается?

И вечное солдатское, сто раз услышанное, не заставляло себя долго ждать:

– Ну… просто…

– Та-а-а-к. Просто ремень не подтянул, просто убил, просто изнас…

– … Тов-а-а-а-рищ капитан, да никого я не насиловал, ― не дожидаясь окончания страшного обвинения начштаба, блеял солдат, добавляя про себя «и вашу жену тоже». Последнее, судя по всему, было чистой правдой ― в противном случае наши фантазии на тему Лидочки давно б уже обросли грубыми подробностями.