Борис мог отчебучить всё что угодно: сказать ерунду, нести откровенную чушь, что-нибудь брякнуть невпопад. Но никто ничего не замечал – наоборот, эта, на первый взгляд, дурашливость даже помогала ему: девчонки отвечали взаимностью. К тому же Борис был заядлым рыбаком – я же сие хобби считал одним из видов чудачества и даже больше ― умопомешательства. Есть, как мне кажется, что-то ненормальное, нездоровое в желании часами говорить про крючки, лески, поплавки, подсечки и тратить время на поиск новых мест клёва.
«А давай рванем на Сухую протоку? – загорался Борис, начиная меня уговаривать. – Вода спала, там сейчас карась – во-о-о!» Или: «Айда на Чистую! Там сазан – во-о-о! Мы там перемёт поставим».
Я соглашался рвануть и на Сухую, и на Чистую, да хоть на все протоки по очереди, поскольку отвертеться было невозможно. Ну куда деваться, если у друга ― перемёт? Этот пресловутый перемёт представлялся мне натянутой в воде пулемётной лентой, на которой вместо патронов висело множество крючков с десятком дергающихся на них рыбин с выпученными глазами. Этакий вариант испанского пыточного устройства времён инквизиции! Но я знал, что надо соглашаться, причём быстро и сразу ― иначе Борис не отстанет.
В моём окружении фанатов рыбной ловли хватало – и отец, и сослуживец Глеб, и брат Виталий, и тот же Борис. Они не просто были ею одержимы и являлись настоящими профи – они относились к ней как к некоей религии. Рыбалка была их Богом. Только благодаря ей они верили в существование жизни на земле. Мои близкие словно нарочно собрались вокруг меня, чтобы усовестить за равнодушие к их вере. Отец брал отпуск исключительно зимой. Домой он привозил замороженную рыбу в пропахших тиной мешках с пятнами рыжей крови. Эти мешки казались мне символом свободы, ради которой родитель отказывался от всех радостей городского быта. Целый месяц он жил в землянке, топившейся по-чёрному, отращивал седую бороду и становился похож на сказочного персонажа из дремучей лесной чащи. Я часто мысленно сравнивал отца и Бориса и находил у них много общего. Оба фанатично готовились к рыбной ловле, готовя снасти, одежду, запасные крючки. По мере приближения назначенной даты, всё оживлённее становились их разговоры о предстоящей рыбалке, с той лишь разницей, что отец доставал меня ими дома, а Борис – в школе.
Между прочим, у меня были и свои увлечения, и я часто пытался переключить Борьку с рыбалки на собственное хобби: рассказывал про тренировки по боксу, который Борис давно бросил, увлекшись футболом. Но, чёрт возьми, перебить рыбацкую тему я не мог, как ни старался, – она была наполнена какой-то неведомой, непонятной и неинтересной, но такой мощной энергетикой, что затмевала собой всё на свете. В конце концов я оставил попытки увести приятеля от этой, на мой взгляд, бессмысленной забавы, почему-то посчитав, что с возрастом его страсть к рыбалке пройдёт.
Зато другое его хобби вызывало у меня жгучую зависть, возможно, из-за того, что мне оно было недоступно, и я всячески хотел этому научиться: Борька прекрасно рифмовал слова и строчки, складывая их в недурственные стихи. Я и сейчас уверен, что из него получился бы вполне приличный поэт, кабы не наша училка по литературе. Она узнала, что её ученик сочиняет стихи и попросила его почитать их вслух. Борька купился на это и с упоением продекламировал собственные вирши. Училка высмеяла стихи самым непедагогичным образом, сказав, что рифма слишком примитивная. Однако критика не стала для Борьки препятствием (хоть училку мы и возненавидели), он до сих пор сочиняет стихи. Ну а школьная история с училкой в конечном счёте обернулась для него плюсом: приятель начал пописывать для стенгазеты. Это творчество во времена нашей юности было в моде.
Мне было комфортно с Борькой. Еще и потому, что приятель слыл школьным донжуаном, и мне частенько перепадало от его щедрот. Причём, Борис ещё и активно помогал в этом ремесле. В итоге девчонки стали посматривать и на меня.
Впрочем, наш интерес к барышням проявился задолго до того, как они начали поворачивать головы в нашу сторону. Первым лапать одноклассниц предложил Витька Ромашко. Оставить без внимания соблазнительные формы изменившихся девчоночьих фигур было выше наших сил. Вован с Коляном отнеслись к идее равнодушно, а вот мы с Борькой откликнулись на призыв Витьки с первого раза. Проделав несколько неудачных попыток и получив пару раз толстенной хрестоматией по голове, я быстренько устранился от этого сладостного, хотя и чреватого наказанием, занятия. Выражаясь языком юристов, ушёл в добровольный отказ, который не влечёт за собой ответственности.
Но позорное возвращение в статус прилежного мальчика, увы, не помогло. Девчонки пожаловались Валентине, нашей классной, и в группу любителей нездоровых тактильных ощущений включили и меня. Собрав после уроков всех, на кого указали одноклассницы, Валентина выстроила нас у доски и каждому посмотрела в глаза. А потом заявила, что если такое ещё раз повторится, то она поотрывает нам руки и кое-что ещё.
Её речь возымела действие, и жалоб больше не поступало. Наверное, потому, что мы враз повзрослели. Но повзрослели и девчонки. И когда сексуальная мальчишеская волна пошла на убыль, одноклассницы вдруг приуныли и сами стали провоцировать – взглядами, словечками, а порой и нечаянными, как нам казалось, прикосновениями. А ещё мы поняли, что они, сами того не осознавая, воспитывали нас, бестолковых, не знавших, как себя с ними вести.
Следующей стадией взаимоотношений полов в отдельно взятом школьном подразделении были постоянные драки внутри мужской половины класса. Все седьмой и восьмой классы мы находились в перманентных конфликтах. Впрочем, за место под солнцем дрались мы редко, и даже к предательству относились не так остро. Главная причина наших драк крылась исключительно в ревностном желании добиться для себя от одноклассниц больше симпатий, чем твой соперник.
Вот так и наша с Борисом дружба подверглась в десятом классе серьёзным испытаниям. Начавшаяся с идеологических разногласий, но не перешедшая в устойчивое противостояние, она претерпела серьёзные метаморфозы, когда перед нами в очередной раз был поставлен вечный вопрос: «Почему дерутся мужчины?»
Каждый школьный класс мог похвастаться самой красивой девочкой. Не был исключением и наш. Её звали Галей. Это была худая, все еще угловатая к своим пятнадцати годам девочка, с веселым нравом и озорными глазами. Начиная с седьмого класса её внимания добивался каждый мальчишка, хоть что-то из себя представляющий: кто мог козырнуть такими показателями, как рост, сила, мало-мальские творческие способности и умение трепаться без остановки. Я подходил только под один параметр. Занятия боксом придавали мне уверенности и добавляли силёнок: в драке я мог положить многих. В техническом творчестве нас всех уверенно обходил Витька Ромашко. А верхнюю строчку в рейтинге лидеров среди желающих побороться за сексуальный ресурс уверенно занимал поэт Боря Калашников ста семидесяти сантиметров роста, обладатель первого юношеского разряда по боксу и наивысшей степени нахальства в обращении с девчонками. Он справедливо считался плейбоем номер один.
Недостаток уверенности не помешал мне, однако, влюбиться – как раз в ту самую Галю, оказавшуюся к тому же моей соседкой по парте. Втюрился, что называется, по уши. Даже глаз не мог поднять на объект обожания. А она, бестия-малолетка, сразу всё просекла и начала дразнить: покажи, мол, ресницы, да покажи. Ресницы-то, к слову, обыкновенные, ничего особенного в них не было, но проказница издразнила меня так, что впору в другой класс переходить или вообще – в другую школу. Промучился я до десятого класса, объясниться так и не сумел. Несколько раз уже был готов открыть рот, но язык становился деревянным, и в горле застревал ком.
Так вот, в десятом классе она пригласила нас к себе на Новый Год. Не весь класс, конечно, человек десять. В число приглашённых я попал потому, что, во-первых, состоял в редколлегии и за это пользовался в классе уважением, во-вторых, неплохо рисовал, что тоже многим нравилось. Ну и в-третьих, думаю, потому что с Галкой за одной партой сидел.
