– Отлично, сейчас поедем в прокуратуру и оформим, как положено, ― резюмировал «абрикос», удовлетворённый тем, что долго выяснять личность «преступника» не пришлось.

По мере того как я шёл к машине, понял, какого свалял кретина, но путь назад был отрезан. Поймав все ещё испуганный, но уже удивлённо-благодарный взгляд Глеба, я сел в прокурорский уазик. Вдова разместилась рядом с розовощёким лейтенантом. Всю дорогу они о чём-то шептались ― я отворачивался, делая вид, что не слушаю их, а сам во все барабанные перепонки напрягал слух. И услышал главное: «По-моему, это не он. Не похож. Тот на какой-то трубе играет. Просил, чтобы я свистнула ему в дудочку». «Абрикос» отвечал, что разберётся. «Главное, ― говорил он вдове, ― всё правильно оформить». И ещё что-то добавлял про каких-то понятых.

В прокуратуре следователь велел закрыть меня до утра, посадив к двум таким же арестованным, дремавшим на самых лучших местах ― на деревянном возвышении. Пришлось приткнуться внизу возле батареи. Всю ночь меня мучили клопы и одолевали мысли. Я проклинал себя за своё грёбаное благородство. Хорошо, если вдову решили использовать для улучшения отчётности по раскрываемости дел. Но если Глеб воспользовался вдовой против её воли, я очень сильно рисковал.

Утром всё тот же розовощёкий лейтенант вывел меня и тех двоих из камеры. Потом привёл ещё парочку штатских (на улице мимо проходили). «Понятые», ― пояснил следователь. Пока он суетился, вдова стояла в коридоре.

Усадив всех на стульях вдоль стены, следак позвал вдову и повторил то же самое, что сказал Лом на экстренном построении:

– Сейчас будет проведено опознание.

«Ага, опознание! ― прибалдел я. ― После того, как я сам вышел. А ещё явку с повинной обещал». Увы, про явку с повинной речь уже не велась, и всё шло к тому, чтобы пропустить меня через жернова следствия. Только сейчас до меня дошло: лучше бы Глеб пропустил меня через свою «валторну». Я со страхом ожидал, когда вдова покажет на меня.

Она зашла в кабинет и попросила всех встать, пояснив, что опознать сможет только по росту (так как было темно) и по телосложению. Я с облегчением выдохнул: если любителем вдовьих ласк был Глеб, мне можно ни о чём не беспокоиться ― приятель, в отличие от меня, был коротконогим и широким в кости, как крепко сколоченный табурет, у которого подрезали ножки.

– Нет, это не он, ― сказала вдова, и только мы со следователем поняли, кого она имела в виду.

Он вывел женщину в коридор, неплотно прикрыв дверь, и потому из коридора было все слышно:

– Ну, солдат же сам вышел. Просто скажите, что это он, ― уговаривал её следак.

– Не похож. Я ожидала того увидеть.

– Да какая разница, кто. Насилие было?

– Я спала.

– Ну вот, ― воодушевился следователь, ― это называется «с использованием беспомощного состояния потерпевшей».

– Нет, не похож, ― упрямо повторяла вдова.

– Так чего ж вы на плацу не сказали? Как теперь быть-то?

«Ну, Лука, ну, сволочь», ― матерился я про себя, забыв, что сам же и проявил бестолковую храбрость.

– Вот видишь, солдат, правосудие восторжествовало. Допрошу как свидетеля ― и свободен. И скажи женщине спасибо. ― Розовощёкий зашёл в кабинет, и из «абрикоса» тут же превратился в «помидор». Торжеством правосудия он был явно недоволен. Где ему искать настоящего ночного визитёра несчастной вдовы, следователь не знал. А второй раз батальон ему для опознания никто не построит.

Когда я выходил из прокуратуры, увидел на крыльце Плавчука.

– Ну что? ― кинулся он ко мне. ― Разобрались? Я же говорил, что ты такое совершить не мог.

Я сглотнул слюну и захотел прижаться к нему, как к родному отцу. С того дня и до самого дембеля шутки про Плавчука я не поддерживал, хотя и продолжал игнорить его «пудъёмы».

… ― Та-а-а-к… А почему у вас солдаты ещё спят, товарищ старший лейтенант? Подъём давно был, ― распекал замполита Ломов, вздумавший с утра пораньше пройтись по ротам.

Плавчук запинался и переминался с ноги на ногу. Ну что он мог сказать начальнику штаба: что у него отсутствует командный голос, а ефрейтор Луконин и рядовой Крюков уже сто лет в армии и забили на всё? Нет, он так сказать не мог, а посему ефрейтор с рядовым законно получили по трое суток ареста.

Трое суток, а то и больше, можно было получить за разные нарушения: начиная с незастёгнутого подворотничка и заканчивая попаданием в комендатуру пьяного вдрызг двадцатилетнего защитника Родины.

В те далёкие времена со срочниками обходились без лишних церемоний, импровизация при назначении наказания имела свою прелесть: та непредсказуемость, которой нет сейчас, всегда давала шанс выкрутиться. Это было вечной игрой между офицером и солдатом. В суде же никакие «а я выполняю особо важный приказ» или незатейливое «забыл» не срабатывают ― там все обставлено документами. А против бумажек не попрёшь.

Или вот гауптвахта. В современной армии её давно уже нет, отсутствуют и военные патрули. А в мою бытность гауптвахт было две: гарнизонная и морская. Отбыть арест на гарнизонной считалось удовольствием. Режим ― халява плиз. Жратва из той же части, что и караул. Почти всегда оставалось лишнее: жри ― не хочу. По утрам на склады увозили ящики всякие грузить. Попадалась и сгущёнка с тушёнкой (в карманах широких шинелей запросто помещалась пара испачканных в солидоле банок тушёнки; те, что со сгущёнкой, были почище). А ещё арестованные подносили на стройках кирпичи дембелям ― тем, которые дома строили, чтобы домой поскорее уехать. А что? Тоже неплохо: целый день на свежем воздухе. Как построят дембеля дом ― так сразу и домой. Это называлось «дембельским аккордом». То, что домам таким простоять доводилось недолго, никого не волновало. Бесплатный солдатский труд ― существенная экономия материальных ресурсов министерству обороны. И, разумеется, вред народному хозяйству. Но если экономия ресурсов была видна сразу, то её плоды созревали в более отдалённой временной перспективе, как, собственно, и полагается плодам. «Экономика должна быть экономной», ― это последний лозунг советского времени, прочно застрявший в моей памяти. Плакаты с ним висели на каждом шагу, в том числе и на здании нашей воинской части.

Как известно, от трагического до смешного один шаг, а от смешного до трагического расстояние ещё меньше, и под силу оно было только нам ― тем, кто сидел на гауптвахте, по-солдатски ― «губарям». Для того чтобы освоиться и чувствовать себя, как дома, начальникам караулов мало было дежурных суток. А вот нам, отбывавшим административно-военные наказания, их вполне хватало, даже с лихвой. На губе, как и в ротах, существовала своя иерархия, только была спрессована в дни: если ты только прибыл, считаешься «молодым, салагой», на вторые сутки ты уже «фазан, черпак», а на третьи ― почти «дед».

Морская губа вообще была отдельной песней. Она напоминала собой что-то вроде загородного коттеджа и представляла собой целый архитектурный ансамбль. Когда я впервые попал туда, невольно залюбовался – несколько строений, ограждённых высоким кирпичным забором, с внутренними двориками, башенками, как будто напоминали мне о доме. Все эти сарайчики, деревянная уборная, из которой в нос шибали характерные запахи, и, конечно, огромный бетонный плац ― это был если и не город, то уж квартал-то точно, то самое комфортное место, та самая детская мечта, где тепло и уютно. А свой собственный камбуз с приставленным к нему коком еще больше усиливал ощущение, будто моя мечта о собственном доме сама шла ко мне. Да-да, потому что на короткое время морская губа была и моим домом. Если бы не суровая реальность о настоящем предназначении морской гауптвахты, впрочем, как и любого другого подобного учреждения, я готов был остаться в ней навсегда.

Начальник гауптвахты мичман Чемоданов не мог и во сне себе представить, чтоб хоть раз какой-нибудь старшина роты вручил ему солдата или матроса без ящика тушёнки. Оно, конечно, арест арестом, но его ведь ещё и исполнить надо, что командиров вообще мало волновало. И в этом заключалась головная боль наших прапорщиков, отвозивших нарушителей на солдатскую кичу. Помимо тушёнки, Чемоданов брал стройматериалами, краской (не меньше двух бочек), и неучтённым военным имуществом ― бушлатами, шинелями, сапогами, реже – мягкой байкой, из которой нарезались портянки. Морякам портянки – как-то не с руки. Ну, то есть, не на ногу ― палубы они шлифуют ботинками, называемыми ими прогарами. А в прогары портянки не намотаешь.