Проиграв перед докладом Лома командиру части встречный марш по случаю того, что батальон построен, мы уходили в дежурку, где и отсиживались, чтобы не замерзли трубы. Там и слушали ломовские «и последнее». Главное было успевать вовремя выбегать в паузе между «шагом» и «марш», чтобы грянуть во всю музыкальную мощь.

Чугунтий взмахивал трубой, и над плацем раздавалась «Тоска по Родине». По отзывам сослуживцев мы знали, что под наши марши, особенно под «Тоску…», которую солдаты звали «Доской по морде», ноги шли сами. После развода мы уносили инструменты в музыкалку, а потом расходились кто куда: Лука бежал к своей мясорубке и «новейшей» системе охлаждения, Чугункин с Рыжим – на свинарник убирать за хряками и гонять крыс, а мы с Рекстиным – в танковые боксы монтировать тяжеленные траки на Т-72.

У Рекса был классный тенор, но похвастаться им ему было негде. В боксах, кроме суровых и молчаливых железных монстров, гревших свои носы-пушки в ожидании следующих стрельб, других слушателей не было. А ещё там было холодно.

– Боюсь, что от такой холодрыги мой голос скоро сядет, – сокрушался Рекс. – И моя мечта петь в Большом театре накроется медным тазом.

Я предложил ему попробовать распеваться в заведении Чугунтия. Однажды, когда мы выпивали у него на свинарнике, после второй рюмки Рекс завопил во всю глотку! Его вопли пришлись по вкусу свиньям: лениво хрюкавшие во всех углах, они неожиданно затихли.

– Я не понял, – удивился Чугунтий. – Ну-ка повтори.

Он спел ещё раз, и мы удостоверились в том, что баритон Луки не идёт ни в какое сравнение с голосом Рекса. И ещё убедились: его голос достоин лучшей аудитории, чем армейский свинарник.

– После твоих арий у меня три свиноматки опоросились. Аккурат после арии Надира. Я за тебя словечко замолвлю. Может, «соплю» получишь, ― подначивал Рекса Чугунтий.

Ария Надира о счастье из оперы «Ловцы жемчуга» сделала своё дело: свиное поголовье резко пошло вверх. Да, в счастье нуждаются даже свиньи. Чугунтий вёл наблюдения, увеличение опороса зафиксировал и связал его именно с ариями в исполнении Рекса. И потому не раз просил Пузо повысить новоявленного певца в звании. Но убедить майора в способностях Рекса не удалось, и тот все два года так и прослужил рядовым.

– Защита Родины – есть не просто священный долг. Это есть конституционная обязанность, – напутствовал Чёрный майор. Эту фразу он произнёс 1460 раз, повторяя её дважды в день. В отличие от ротного батальонный замполит был на своём месте.

…Всё началось с первого жмура. Чугунтий объявил о нём так, как будто нам предстояло играть встречный марш на докладе у самого министра обороны:

– Завтра после развода – общий сбор в музыкалке.

Миша Чугункин в нашем духовом квинтете был старшим, и ему поручили отыграть на похоронах какого-то капитана, сгоревшего при исполнении «конституционной обязанности».

Когда на следующий день нас привезли в небольшой двор, где уже стояло какое-то количество скорбного народа, Чугунтий сразу подошёл к девице в чёрном и деловито осведомился:

– Откуда состоится вынос тела?

Вопрос не праздный: нам надо было правильно встать для того, чтобы по взмаху трубы Чугунтия вовремя начать играть траурный марш. С момента выноса гроба из подъезда и установки его на табуретках для прощания мы играли известное произведение Бетховена. Пронос до катафалка сопровождался Шопеном⁷. Потом предстояло всё это повторить уже на кладбище, но в обратном порядке, и получить свои законные сто пятьдесят граммов на брата. Налить водки музыкантам на жмуре – ещё более священный долг для распорядителя похорон, чем такой же конституционный – по защите Отечества. Про водку Чугунтий никогда не забывал. Он не только руководил оркестром – ещё и свинарником заведовал. В силу последнего обстоятельства всю водку он забирал себе. Говорил, что при кастрации хряков без стерилизации никак нельзя. А водка для этого дела в самый раз.

Распорядитель – вдова капитана, она же девица в чёрном, – была молода и хороша собой. Мы с Лукой успели это заметить. Во время пауз между Бетховеным и Шопеном Лука шептал мне, что вдова на него та-а-ак поглядывает… Оставалось запомнить адрес. Луконин не моргнув глазом сказал, что вдову никак нельзя оставлять одну в таком состоянии.

– Ты что? – обалдел я. – Пусть хотя бы девять дней пройдёт.

– Ага, а потом подождём, когда пройдет сорок…Так что ли?

Лука был возбужден не на шутку, а я не на шутку за него испугался.

– Ладно, чёрт с тобой, давай сходим, но только так – прицелимся просто.

Луконин подозрительно на меня посмотрел – употреблённое мной местоимение во множественном числе его явно насторожило.

– Сходим?

– Именно!

Я выдержал его взгляд, который моментально сдулся.

– Ладно, уговорил. Через неделю наведую…емся. А, кстати, мы же не знаем, когда тот капитан богу душу отдал, – пошёл он на попятную.

– Спросим у Чугунтия.

Через два дня Луконин ушёл в самоволку. После отбоя. И ничего мне не сказал. «Ладно, только приди, гад!» – предвкушал я предстоящий разговор. Куда его понесло, я прекрасно понял. Лука вернулся утром, и к докладу Лома о построении батальона он успел. А ещё успел похвастаться ночным свиданием:

– Она меня отпускать не хотела. Еле ушёл. Сказала, что в гости придёт. Интересно, как она меня узнает? Мы свет-то так и не включали.

А вечером в части появился следователь военной прокуратуры. На экстренном построении Лом орал так, что оконные стёкла дрожали не только в здании наших казарм, но и в близлежащем пятиэтажном доме для начальствующего состава. Комбат – подполковник Тихий – тихо, как и полагается с такой фамилией, стоял себе на трибуне, предоставив разбор чепе начальнику штаба.

Лука стоял за мной, и я слышал, как колотится его сердце.

– В то время, когда наша страна переживает трудное время, а наши доблестные вооружённые силы охраняют покой всего совет… – тут Ломов запнулся, быстро поправился и продолжил, – …всего российского народа, находятся отщепенцы, которые позорят высокое звание совет… – Лом запнулся снова и снова поправился. – …российского воина!

Закончив наконец свою обличительную тираду, он сделал паузу, обвел строй, позыркал, повертев зрачками и, не снижая уровня громкости, произнес:

– Один из военнослужащих нашей части совершил гнусный поступок по отношению к женщине, а именно: совершено надругательство. Т-а-а-а-к… Этот поступок лёг позорным пятном на весь наш, не побоюсь сказать, славный и сплочённый воинский коллектив, задета честь всего нашего батальона…

Ломов был в ударе. Его правда: между «незастёгнутым подворотничком» и «позорным пятном» с «гнусным поступком» прошло каких-то три недели.

«Вот оно как! Значит, Лука обесчестил не только женщину, но и целый батальон. Круто, товарищ ефрейтор!» – проговорил я про себя.

– Приведите женщину, ― распорядился как-то совсем миролюбиво начштаба, ― следователь из прокуратуры проведёт опознание. А пока всем ― смирно!

Из-за спины Лома, как из-за кулис, выплыл розовощёкий лейтенант, похожий на спелый абрикос, и подошёл к первой шеренге. Он медленно прошествовал мимо нас и остановился в метре от меня. Позади него плелась молодуха: я узнал её. Это была вдова капитана. Она была обескуражена таким количеством объектов для опознания и к следственным действиям оказалась явно не готова.

«Абрикос» обернулся и, кивнув в сторону вдовы, попытался надавить на совесть:

– Может, виновный выйдет сам? Зачтётся как явка с повинной.

Лука шевельнулся и ткнулся мне в спину. Ещё немного, и он положил бы мне руку на плечо. Я до сих пор не знаю, какой чёрт меня дёрнул.

– Товарищ лейтенант, это я, ― и я вышел из строя, сделав шаг вперед.

Зачем я это сделал: то ли потому, что для Луки запахло жареным, то ли по причине, что вдова мне тоже понравилась, ― не могу объяснить, хоть убей. Хотя первое, видимо, повлияло сильнее: косяк на двоих в самолете, шапка Луки (Глеба Луконина), протянутая мне на лётном поле, всё-таки что-то ещё в этой жизни значили. То, что явка с повинной ― это прямая дорога в тюрьму ― я понял лишь много лет спустя. Но тогда мне было всё равно. Я, помнится, даже почувствовал себя героем: надо же ― вышел сам, совершенно не задумываясь о последствиях.