Автор преступной группировки? Я расхохотался собственной рассудочной дедукции, даже утёр слезу. Всё-таки перебор! Выходило всё как-то слишком за уши притянуто. Реальная жизнь не лишена простоты, и в этом её элегантность и изящество. С другой стороны, за такие уши грех не потянуть: воображение, подпитанное страхом, рисовало картинки не жизни, а, скорее, сюжета очередного «макулатурного» романа. Что ж, вот они издержки книггерской профессии. Будь у меня специальный блокнот, которым я, как когда-то, вдохновение ловил, можно было бы сейчас потешить страничку-другую блестящим «прожектом». Впрочем, от коленкоровых «неводов» в линейку я отказался давно – в пользу плоских представителей семейства Apple.

Не придумав ничего другого, я попытался просто успокоиться и проанализировать ситуацию с самого начала. Запустил руку в ячейку и ощупал каждый угол – вдруг что-то упустил. Нет, пусто. Вытащил выданный мне Кимом ключ из скважины и тщательно осмотрел на свет. Ключ, как ключ – ничего особенного: в кольце с пластиковым веретеном брелока, на который при подмётной передаче был наверчен газетный фунтик с пояснительной малявой. Когда я вышел из дежурки, всё моё внимание оказалось прикованным к нему. «Этика правильных понятий, – писал мне Ким, – требует от меня исполнения воровских наказов. Один из них, грев – продукты и вещи на поддержание заключённых. Чем бы ни завершилась наша встреча, буду вам признателен, если поможете со списком необходимого». Дальше следовал список необходимыхтоваров. Перечень был грандиозен. Перечислялись продукты питания: чёрный чай, сало, сушки, конфеты, курево. Список продолжал набор аптечки первой помощи – зелёнка, нашатырь, аспирин, активированный уголь и прочее, а довершали необходимое ёлочные игрушки и шахматные часы с карандашной пометой «лично для меня». На оставшемся клочке бумажного пространства Ким втиснул адрес банка и ещё одно пожелание. Он просил совершить денежный платёж для некой Галигузовой Нуры Атабековны на сумму пятьсот долларов.

Всё это очень походило на нигерийские письма счастья и золото Лимпопо, как типичный пример махинации с массой подставных лиц и продуманной легендой. Но что-то всё же не сходилось. Принцип работы хорошего лохотрона основан на том, чтобы втереться в доверие клиенту, получить с него деньги и – profit! – смыться с кушем. Да, всё верно, но тогда это был либо плохой лохотрон, либо его устроители не учли тот факт, что сделать профит может и сам клиент. Ничего не мешает мне сейчас изобразить джентльмена удачи и свалить с рюкзаком ко всем чертям, забив на всякие там просьбы и пожелания. Да за такую кучу денег можно и побороться. Ведь можно? Как только эта мысль вспыхнула и выкристаллизовалась в моем мозгу, я твердо знал: решение уже принято.

Вот если бы у каждой истории, берущей начало с гениальных и страшных недосказанностей, не было фигуры умолчания, того о чём не говорят, но что незримо присутствует за всеми помыслами и поступками, думаю, в сумме сюжета и интриги это выглядело примерно так – оскорбительно досадно.

Иногда я думаю, что перспектива знака многоточия – это лучшее, что могут дать сюжеты грядущих судеб. Ведь наши жизни – те же ненаписанные или недописанные повести. Насколько было лучше взращивать слова, выплёскивая на бумагу, тут же забывать. Тогда бы повесть моей жизни непременно напоминала чемодан, на котором сверху лежал бы взмокший автор, в тщетной попытке утрамбовать всё важные мысли и слова. Но совершенной жизни, как и совершенной книги, увы, не существует.

Упоминая об историях с недоговорённостями, прежде всего, я имею в виду историю отца. Для меня он был и остаётся самой великолепной фигурой умолчания, самым почётным знаком многоточия в нашей семье. Именно поэтому рассказывать о нём особо нечего, но не упомянуть его нельзя.

Его звали, зовут Карим. Он родом из междуречья Вятки, исконно этнического региона луговых марийцев. Мама из Чабакура, это севернее тех мест, где родился и рос отец. Но свёл их вместе Кирово-Чепецк. Мама сразу после школы уехала туда получать строительную специальность. Быть в этой теме тогда казалось жутко модным. Социализм строили, и всё такое. После учёбы мама осталась в городе, устроилась на работу, встала в очередь на квартиру. Чем занимался отец до судьбоносной встречи с мамой, я не знаю. Его мать, моя бабушка, которую я тоже совсем не знал, тянула в Кирово-Чепецке бизнес. Влиятельная дамочка была, скажу. Мама рассказывала, в девяностых местная братва ей забивала стрелки, а та будучи не робкого десятка, подвязывала дружбу с ворами в законе, набирала в штат головорезов-уголовников и устраивала лютую войну. Вроде взрывали её однажды, безуспешно, но за достоверность истории я не ручаюсь. А вот то, что она сама любого, с кем не могла договориться, «заказывала» – было страшной, но чистой правдой. А что хотите – девяностые, тогда подобное хоть и считалось беспределом, но удивляло кого-то мало. Обычная делёжка пирога с захватом или, как сейчас сказали, с освоением. К 91-му подошла мамина очередь на квартиру, ключи должны были выдать не то в октябре, не то в декабре. Но после августа стало ясно: квартиры не будет, новоселья тоже. Квадратные метры очередников благополучно отошли строительному кооперативу будущей свекрови. Бизнес у неё был строительный, мама тогда работала инженером-проектировщиком в Кирово-Чепецком КБ, которое дышало на ладан, готовясь испустить последний дух. Маховик строительного бума, раскрученный в начале девяностых, помог бюро выжить, он же познакомил маму и отцом. Тот часто в сопровождении личного водителя наведывался в бюро с мелкими поручениями матери. Это уже после, в нулевых, в обиход вошло устойчивое выражение «мажор». Но сами мажоры, конечно, появились гораздо раньше.

Маменькин сынок – так за глаза называли Карима в КБ – подкупил интеллигентную, но бедную сотрудницу бюро не только роскошью ресторанов и букетами голландских роз, стоимостью в половину маминой зарплаты, но и, как ни странно, умением красиво ухаживать, где не последнюю роль сыграла великолепная декламация стихов по памяти. Карим боготворил две вещи: античную поэзию и крепкие напитки. Случалось, совмещал одно с другим. И всё же, если первое способствовало сближению родителей, то второе вело к их неизбежному разрыву. Мама любила Серебряный век русской поэзии и не столь ценных, не столь мужественных, но не менее крупных поэтов-семидесятников. Она называла их поколением без иллюзий, потому что сама была оттуда родом. Она не была из тех, кто сопротивлялся внутренне режиму, хотя, по собственным признаниям, распространяла большое количество машинописных копий самиздата сборника Цветаевой – официально не запрещённой в СССР, но практически ненаходимой в книжных магазинах. Она испытывала наслаждение при чтении этих романтичных, полнозвучных стихов. Её интересовало всё, что было так или иначе связано с Мариной. Даже я в награду за эту преданность планировался появиться на свет с вымышленным именем Мур – этим именем поэтесса ласково называла единственного сына. Карим хотел назвать меня в свою честь, вернее, этого хотела бабушка. Она считала, что имя ребёнка имеет сильное влияние на его судьбу, поэтому к выбору надо подходит ответственно. Разумеется, лучшим именем для мальчика она считала имя собственного сына. Бабуля не дожила до моего рождения, так что обошлись компромисснополовинчатым решением. В этой схватке Карим и Мур спаялись в инертно-беспристрастный нейминг англо-ирландского истока с едва уловимым перевесом в сторону отца. Надежда Никитична, директор школы, утверждала, что Ким – имя советского происхождения, составленное из заглавных букв Коммунистического Интернационала молодежи. Ну, не знаю, чтобы я ответил на это бы сейчас? Просто пожал плечами. Тогда – конечно, сильно злился и тихо ненавидел за нелепое и гнусное предположение. Что я тогда знал о Коминтерне? Понятно, что я раздражался на собственную неосведомлённость.