Я познакомился с Джованни на втором году жизни в Париже, когда сидел без гроша. Утром того дня меня выставили из гостиницы. Я не так уж много задолжал – что-то около шести тысяч франков, но в парижских гостиницах хорошо знают запах бедности и делают то, что делает каждый, почуяв плохой запах, – стараются поскорей от него избавиться.

Принадлежавшие мне деньги отец держал на своем счете и неохотно с ними расставался: он хотел, чтобы я вернулся домой. В родные пенаты, как говорится, но каждый раз, когда я это слышал, мне представлялся мутный илистый слой на дне заросшего пруда. В Париже тогда у меня было не много знакомых, а Гелла уехала в Испанию. Большинство известных мне парижан принадлежали к так называемой le milieu[1], они были бы рады заполучить меня, но я упорно доказывал им и себе, что я не их поля ягода. При этом проводил много времени среди них, демонстрируя терпимость. Конечно, я написал друзьям в Штаты о своих денежных затруднениях, но Атлантический океан глубок и широк, и деньгам не так просто его пере- плыть.

Короче говоря, я сидел в кафе на бульваре над чашкой уже остывшего кофе и листал записную книжку, раздумывая, кому бы позвонить. В результате набрал номер старого знакомого, пожилого американского бизнесмена, бельгийца по происхождению, по имени Жак. Он всегда при встрече просил звонить. У Жака была большая, удобная квартира, много выпивки и денег. Как я и думал, он очень удивился моему звонку, и потому, потеряв от неожиданности бдительность, пригласил меня на ужин. Возможно, положив трубку, он с проклятиями ухватился за бумажник, но было уже поздно. Жак не плохой человек. Пусть он дурак и трус, но почти каждый из нас или дурак, или трус, а в большинстве – и то и другое. Мне он даже чем-то нравился. Жак был глуповат и очень одинок. Теперь я понимаю, что презирал его, оттого что презирал самого себя. Он мог быть невероятно щедрым, но мог быть и отвратительно скупым. Ему хотелось казаться «своим парнем», однако он никому не доверял. Чтобы как-то это компенсировать, он сорил деньгами, и этим пользовались все, кому не лень. Прилив щедрости кончался тем, что он плотно застегивал бумажник, запирался в квартире и предавался жалости к себе – единственное, что хорошо ему удавалось. Думаю, именно он и его огромные апартаменты, обещания, данные с благими намерениями, виски, марихуана, оргии помогли убить Джованни. Так, возможно, и было. Впрочем, мои руки не меньше запачканы кровью.

Кстати, я встретил Жака сразу после вынесенного Джованни приговора. Он сидел, укутавшись в теплое пальто, на веранде кафе и пил vin chaud[2]. Никого больше на веранде не было. Когда я проходил мимо, он подозвал меня.

Жак плохо выглядел – лицо воспаленное, глаза за стеклами очков выглядели как глаза умирающего, мучительно жаждущего спасения.

– Ты слышал о Джованни? – прошептал он, когда я подошел.

Я кивнул. Зимнее солнце ярко светило, и я почувствовал себя таким же холодным и далеким, как солнце.

– Это ужасно, ужасно, – простонал Жак. – Просто ужасно.

– Да, – согласился я. Больше сказать мне было нечего.

– Я все думаю, почему он это сделал? – продолжал Жак. – Почему не обратился за помощью к друзьям? – Он посмотрел на меня. Мы оба знали, что последний раз, когда Джованни попросил у него денег, Жак ему отказал. Я промолчал. – Говорят, он начал курить опиум, – сказал Жак. – На это нужны деньги. Ты слышал об этом?

Да, я слышал. Это была версия журналистов, и у меня были основания в нее верить: я помнил, в каком отчаянии был Джованни, как тот ужас, что с ним творился, затягивал его в какую-то бездонную пропасть. «Я хочу убежать, – говорил он мне. – Je veux m’evader[3] с этим грязным миром, с этим грязным телом. И грязной любви тоже не хочу».

Жак ждал от меня ответа. Я смотрел на улицу и думал о Джованни: как понять, что его никогда больше не будет.

– Надеюсь, моей вины тут нет, – произнес наконец Жак. – Да, я не дал ему денег. Но знай я, что произойдет, – отдал бы все, что у меня есть.

Но мы оба понимали, что это ложь.

– А вы с ним… Вы были счастливы? – спросил Жак.

– Нет, – ответил я и поднялся. – Лучше бы ему не уезжать из своей деревушки в Италии, выращивать оливы, завести кучу ребятишек и поколачивать жену. Он любил петь, – вдруг вспомнил я, – так и прожил бы жизнь, распевая песни, и умер бы в собственной постели.

И тут Жак сказал то, что меня удивило. Если покопаться, в людях полно сюрпризов – даже для них самих.

– Никому не дано остаться в садах Эдема, – сказал он. – Интересно, почему?

Я ничего не ответил, попрощался и ушел. Гелла давно вернулась из Испании, мы договорились снять этот дом, и я как раз шел к ней на встречу.

С тех пор слова Жака не шли у меня из головы. Вопрос банальный, но вся трудность в том, что и сама жизнь – весьма банальная штука. Ведь каждый идет по одной и той же темной дороге, и когда вдали вдруг начинает брезжить свет, дорога внезапно уходит в сторону, становясь коварной и мрачной. Да, это правда – никому не суждено задержаться в райских садах. Рай Жака – это, конечно, не рай Джованни. В раю Жака обязательно присутствуют молодые футболисты, а в раю Джованни – нежные девственницы, но разница небольшая. Не знаю – может, у каждого и есть свой рай, но у врат рая его сначала ждет встреча с пламенным мечом[4]. По сути, жизнь предлагает жесткую альтернативу – помнить о рае или позабыть о нем. Другими словами – она или дает мужество помнить, или дает мужество другого рода – забыть. Тот же, кто обладает и тем и другим, – герой. Люди, помнящие о рае, сходят с ума от боли, которую им причиняет утрата невинности; люди, забывшие о нем, сходят с ума по другой причине – из-за отторжения страдания и ненависти к чистоте. Так что, по большому счету, человечество состоит из двух типов сумасшедших – кто помнит и кто забыл. Героев мало.

Жак не пригласил меня ужинать домой – у него уволился повар. С поварами у него всегда не ладилось, они быстро сбегали. Он выискивал этих парней в провинции и брал к себе поварами, но, освоившись в столице, они приходили к выводу, что здесь можно найти занятие получше стряпни. В конце концов они возвращались домой, если только не оказывались на улице, или в тюрьме, или в Индокитае.

Я встретился с ним в уютном ресторанчике на улице Гренель, и не успели мы покончить с аперитивом, как он уже пообещал одолжить мне десять тысяч франков. Жак был в отличном настроении, я – по понятным причинам – тоже, а это означало, что под конец мы завалимся в его любимый бар – шумный, битком набитый, плохо освещенный подвальчик с сомнительной – ну, может, не столько с сомнительной, сколько с вызывающей – репутацией. Время от времени в него наведывалась полиция – разумеется, с попустительства Гийома, patron[5], успевавшего предупредить любимых клиентов, у которых не было соответствующих документов, чтобы те некоторое время держались подальше.

Помню, в тот вечер народу в баре было больше, чем обычно, стоял ужасный гам. Собрались все завсегдатаи, и пришло много случайных посетителей, некоторые из них смотрели по сторонам с интересом, а другие так просто таращили глаза от изумления. Присутствовали также три или четыре шикарные парижские дамы, они сидели за столом с жиголо или любовниками, а может, просто с кузенами. Дамы были приятно оживлены, а кавалеры, напротив, чувствовали себя не в своей тарелке. Пили в основном дамы. Как и в другие дни, здесь были солидные мужчины с брюшком и в очках, в их алчных глазах подчас мелькало отчаяние, были и стройные, худые юноши в плотно обтягивающих джинсах. О них трудно было сказать, чего они здесь ищут – денег, крови или любви? Юнцы без устали кружили по бару, выпрашивая выпивку или сигарету, в их глазах можно было одновременно прочесть ранимость и жесткость. Не обошлось здесь и без les folles[6] – всегда по-клоунски одетых; они трещали, как сороки, рассказывая во всех подробностях последние любовные приключения – судя по всему, их похождения всегда были веселыми. Иногда кто-нибудь из них врывался поздно вечером в бар с сенсационным сообщением, что он – впрочем, они всегда называли друг друга «она» – только что из постели кинозвезды или боксера. Остальные тут же обступали счастливца, и тогда казалось, что стая павлинов раскричалась, оказавшись на скотном дворе. Я с трудом верил, что находятся такие любители, которые захотят лечь с ними в постель. Ведь если мужчине нужна женщина, он предпочтет настоящую женщину, ну а если мужчине нужен мужчина, он найдет себе кого-нибудь получше. Может, поэтому они и верещали так громко. Среди завсегдатаев был один юноша, который, как говорили, весь день работал на почте, а вечером приходил в бар, густо нарумяненный, в серьгах, с высоко начесанными белокурыми волосами. Иногда он надевал юбку и туфли на каблуках. Обычно юноша держался особняком, иногда к нему подходил Гийом, чтобы поддразнить. Говорили, что он очень милый, но мне от вида этой гротескной фигуры становилось не по себе. Ведь выворачивает же людей, когда они видят, как обезьяны поедают собственные экскременты. Думаю, такой реакции могло бы не быть, если б обезьяны не казались пародией на людей.