Бедный отец был сбит с толку и напуган. Он не мог поверить, что между нами выросла стена, и не только потому, что не представлял, как можно исправить положение, но и потому, что тогда ему пришлось бы признать, что на каком-то этапе он упустил меня, недоглядел, не выполнил какую-то важную задачу. Но так как ни он, ни я не представляли, на каком этапе была допущена роковая ошибка, и теперь по молчаливому согласию выступали единым фронтом против Эллен, нам ничего не оставалось, как демонстрировать подчеркнутую сердечность по отношению друг к другу. Мы не вели себя, как отец и сын, – отец любил называть нас друзьями. Может, он и правда в это верил, но я – никогда. Мне нужен был не еще один дружок – мне нужен был отец. Меня изнуряли и пугали так называемые мужские разговоры. Отцу нельзя раскрываться в таких делах перед сыном. Мне не хотелось узнавать – по крайней мере, от него, – что он такой же слабый и ранимый, как я. От этого знания не крепли ни мои сыновьи, ни дружеские чувства – казалось, я подглядываю за ним в замочную скважину, и это пугало меня. Отец считал, что мы похожи. А я даже думать об этом не хотел, как не хотел такой же, как у него, судьбы, и боялся, что со временем мозг мой станет таким же вялым, инертным, медленно угасающим. Отец стремился сократить между нами разрыв, хотел, чтобы мы были на равных. Мне же, напротив, хотелось сохранить эту спасительную дистанцию между отцом и сыном – только тогда я смог бы его любить.

Однажды вечером, возвращаясь в компании дружков с загородной вечеринки, я, будучи пьяным, разбил вдребезги машину. Вина была целиком моя. Я был так сильно пьян, что ходил-то с трудом, как уж тут было садиться за руль? Приятели этого не знали, так как я из тех людей, которые кажутся трезвыми, даже когда еле на ногах стоят. На прямом и ровном отрезке шоссе что-то вдруг переклинило у меня в мозгу, и машина потеряла управление. Неожиданно из кромешной тьмы на меня вынырнул белый телеграфный столб. Я услышал крики, тяжелый, мощный удар, после которого меня ослепил алый, яркий, как солнце, свет и я погрузился в абсолютную темноту.

Понемногу приходить в себя я стал по дороге в больницу. Смутно помню какие-то двигающиеся фигуры и голоса – все в отдалении, они словно не имели никакого отношения ко мне. Полностью очнувшись, я подумал, что нахожусь на северном полюсе – белый потолок, белые стены и обледенелое, словно нависшее надо мной окно. Должно быть, я попытался подняться, потому что, помнится, в голове у меня страшно зашумело, что-то тяжелое навалилось на грудь, и надо мной появилось огромное лицо. Эта тяжесть, это лицо толкали меня вниз. «Мама!» – закричал я и снова провалился в темноту.

Когда я окончательно пришел в себя, рядом с кроватью стоял отец. Перед глазами все плыло, я еще никого не видел, но каким-то шестым чувством знал о его присутствии и осторожно повернул голову. Увидев, что я открыл глаза, отец тихо приблизился к кровати, показав жестом, чтобы я не двигался. Он выглядел очень старым, и мне захотелось плакать. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

– Как ты себя чувствуешь? – наконец прошептал он.

Попытавшись ответить, я почувствовал боль, и это испугало меня. Увидев испуг в моих глазах, отец поспешил успокоить меня, слова его звучали тихо, но была в них странная, пронизанная страданием сила:

– Не волнуйся, Дэвид. У тебя все будет хорошо. Все будет хорошо.

Я по-прежнему не мог произнести ни слова – просто смотрел на отца.

– Вам, ребята, еще повезло, – сказал он, выдавливая из себя улыбку. – Тебе досталось больше других.

– Я был пьяный, – произнес наконец я. Мне захотелось все ему рассказать, но говорить было невероятно больно.

– Разве ты не знал, – заговорил отец с видом крайнего недоумения – ведь в таких вещах он понимал толк, – что пьяному нельзя садиться за руль? Конечно, знал, – строго произнес он и поджал губы. – Ведь вы все могли погибнуть. – Голос отца дрогнул.

– Прости, – неожиданно вырвалось у меня. – Прости. – Я не знал, как ему объяснить, за что именно я прошу прощения.

– Да что уж. Только в другой раз будь осторожнее. – Все это время отец мял в руках носовой платок, потом расправил его и вытер мне лоб. – Ты все, что у меня есть, – проговорил он с жалкой улыбкой. – Будь осторожнее.

– Папа, – сказал я и заплакал. Плакать было еще больнее, чем говорить, но я уже не мог остановиться.

И тут лицо отца изменилось. Оно стало одновременно очень старым и невероятно, по-юношески молодым. Меня вдруг как громом поразило: мой отец страдал из-за меня, и сейчас тоже страдает.

– Не плачь, – сказал он. – Не плачь. – И все тер мой лоб этим нелепым носовым платком, словно тот обладал некой целительной силой. – Теперь нет повода плакать. Все будет хорошо. – А у самого слезы стояли в глазах. – У нас с тобой ведь все хорошо? Я не виноват, правда? – Рука с платком опустилась ниже, он уже водил платком по лицу, и мне было трудно дышать.

– Мы напились. Чертовски напились. – Хоть какое-то объяснение.

– Твоя тетя Эллен обвиняет во всем меня. Говорит, что я неправильно тебя воспитал. – Слава богу, отец убрал наконец этот проклятый платок и медленно расправил плечи. – Ты ведь не сердишься на меня? Скажи как есть.

Слезы высыхали на моем лице, дышать стало легче.

– Не сержусь, – ответил я. – Честное слово, не сержусь.

– Я старался, – продолжал отец. – Правда старался. – Я взглянул на него, и он наконец улыбнулся. – Ты пока здесь полежи – когда разрешат, сразу заберем тебя домой. Там, пока будешь приходить в себя, обо всем поговорим – чем тебе заняться, когда встанешь на ноги. Идет?

– Идет, – ответил я, в глубине души понимая, что только сейчас мы говорим откровенно. Не было такого в прошлом, не будет и впредь. Дома он пытался завести со мной разговор о будущем, но я для себя уже все решил. В колледж я не пойду и оставаться жить с ним и Эллен не буду. Обставил я все так хитро, что отец поверил, будто только благодаря его советам и правильному воспитанию я нашел работу и стал жить самостоятельно. Как только я ушел из дома, наши отношения мгновенно наладились. У отца не было повода думать, что я вычеркнул его из своей жизни, потому что я каждый раз говорил то, что он хотел слышать. У нас были замечательные отношения: он верил, что я живу как надо, а я и сам отчаянно хотел в это верить.

Ведь я принадлежу – или принадлежал – к тому типу людей, которые гордятся своей силой воли, способностью принимать и воплощать в жизнь решения. Однако это похвальное качество, как и многие остальные, весьма сомнительное. Люди, убежденные в том, что обладают сильной волей и способны сами управлять судьбой, по сути, сами себя обманывают. Их решения и не решения вовсе (настоящее решение принимаешь с робостью, понимая, что его исполнение зависит от множества обстоятельств), а сложная система отговорок, увиливания, иллюзий, позволяющая видеть себя и мир не реальными, а придуманными. Именно таким было решение, принятое мною в постели Джоуи. Тогда я решил, что в моей жизни не будет ничего, чего бы я боялся или стыдился. И мне это в основном удавалось – я не копался в себе и не уделял особого внимания окружающему миру, живя в постоянном движении и суете. Конечно, и постоянное движение не может уберечь от неожиданных, загадочных падений – вроде воздушных ям у самолетов. А их у меня хватало – пьяных, омерзительных, а одно, самое страшное, я пережил в армии. У нас был один педик, которого судили военным трибуналом. Приговор привел меня в ужас, сходный с тем, что я иногда испытывал, заглядывая в себя. Теперь видел его в глазах этого несчастного.

В конце концов меня охватила апатия, причины которой я не понимал. Просто я устал от суеты, реки разливанной алкоголя, устал от тупых, задиристых, веселых, но абсолютно пустых приятелей и безрассудных, отчаявшихся женщин, устал от бессмысленной, безрадостной работы, которая кормила меня в прямом, грубом смысле – и не больше. Может, как говорят у нас в Америке, я хотел отыскать себя. Интересное выражение, не часто встречающееся, насколько мне известно, в других языках. Понимать его надо не буквально, оно, скорее говорит, что не все в твоей жизни сложилось так, как надо. Думаю, если бы мне намекнули, что в поисках «себя» я найду того «себя», от кого так долго старался убежать, я предпочел бы остаться дома. Однако, мне кажется, в глубине сердца я понимал это и тогда, когда садился на пароход, идущий во Францию.