Генерал не договорил.

Педро откинул со лба все те же смоляные, густые кудри и тяжело вздохнул.

– Такой вопрос нельзя обсуждать мимоходом, граф, – начал, было, он, но тут вдруг до них донеслось:

– Сандоваль, эй, Сандоваль! Где ты запропастился?!

– Увы, генерал, меня зовет мой нынешний командир. Он, конечно, не стоит и одной вашей пуговицы, но… я вынужден подчиниться.

– Быть может?..

– Нет, ваше сиятельство, не стоит вмешиваться. Мы с вами еще увидимся. А пока примите один дельный совет, каким бы странным, на первый взгляд, он вам ни показался.

– Какой же?

– Во что бы то ни стало добудьте своим лошадям овса. – Дон Гарсия вскинул брови. – Если не удастся, то заставьте их жевать хотя бы ветки, как бы они ни рвались к одной только свежей траве. Я никогда не говорил вам ничего лишнего, мой генерал. И еще… – Тут Педро с тревогой посмотрел на северо-восток, где прозрачное и тихое небо, снова сулило жаркий день, и на лице его отобразилось сомнение. – Возможно, я и ошибаюсь, но предупрежден – значит, вооружен, не так ли? Через пару дней может разразиться такая буря, что потреплет нас не хуже русских. Постарайтесь принять меры, если сможете. До встречи…

Аланхэ снова повернулся к берегу. Вода была неподвижной, словно в озере. «Какая к черту буря. Как странно, – подумал он. – Мы оба думали сейчас только о ней, но ни он, ни я не обмолвились об этом даже словом. – И вдруг его пронзила ужасная мысль. – Если здесь появился Педро, значит… значит…», – и даже в мыслях не договаривая того, что это значит, граф Аланхэ, заставляя себя идти медленно, направился в небольшое селение, где разбила бивак пехота князя Экмюльского.

Наконец, основные силы Наполеона переправились через Неман и, нигде не встречая никакого сопротивления, двинулись вглубь России. А граф Аланхэ, не слезая со своей белоснежной лошади, с облегчением окунулся в заботы кампании, длинными переходами и бессонными ночами стараясь заглушить тоску, поселившуюся в его сердце с той роковой осени. Тогда, всего лишь дав слово графу де Мурсии, Аланхэ сразу же получил отпуск на шесть месяцев. И едва он пересек горы и оказался в Наварре, как за несколько лиг от замка его встретила подстава дона Гаспаро, уже давно поджидавшая его со свежими лошадьми. Кучер сходу пустил их едва ли не в карьер. Аланхэ упорно молчал.

– Герцогиня-то… – не выдержал все же кучер, косясь на него недоверчивым глазом, – еще с ночи того… Храни ее пресвятая дева дель Пилар!

Но его пассажир отнюдь не приказал ехать быстрее. Чем больше он приближался к замку, тем червь сомнения все сильнее начинал глодать его душу. А не совершил ли он все-таки позорную сделку со своей совестью? Сейчас его ждет Клаудита, его жена, которая вот-вот родит сына. Его сына! Кто поверит ему, что он подписал контракт не из подленького желания еще раз оказаться рядом с молодой и прекрасной женой и обнять сына?! Кому сможет он объяснить все эти вилами по воде писаные расчеты Мурсии и его повелителя? Впрочем, дело не в объяснениях кому бы то ни было. Главное – убедить самого себя!

«Сын… сын… семнадцатый маркиз… – словно завороженный, опять стал мысленно в такт перестуку копыт повторять он. Но сердце его оставалось глухо, и только груз будущей ответственность еще одной тяжестью ложился на его плечи. Аланхэ поводил плечами, словно желая сбросить с себя нечто давящее, но дон Стефан с его проникновенным взглядом вновь появлялся перед ним, как наяву.

– Итак, ваша светлость, ваш выбор теперь прост – либо вы бесполезно погибнете здесь, в плену…

– Уверяю вас, в этом нет ничего особенно страшного. Правда, это было бы лучше сделать где-нибудь на редуте Сан Хосе…

– Однако Господь не дал вам этого. Но у вас есть шанс, если вы непременно хотите погибнуть, погибнуть все-таки с пользой для Испании.

– Ваши расчеты могут не подтвердиться, граф.

– Вы в любой момент вольны сами распорядиться собой, а теперь… – де Мурсиа замолчал, размышляя, говорить или нет то, что сказать он еще не решился, не выложил сразу. – Я, вероятно, не должен был бы говорить вам, но… Но неужели вы не представляете себе того отчаяния, в которое ввергнете своим непременным желанием умереть здесь, в плену, сеньору Клаудиу, вашу законную супругу? Ведь она и так перенесла слишком много для женщины и сейчас живет только одной надеждой на ваше возвращение. Почему ради безупречности вашей чести должна страдать ни в чем неповинная, достойная женщина, ваша жена, в конце концов?

– Вы забываетесь! Я пленный, но все же пока еще дон Гарсия де Алькантара Доминго де Аланхэ, шестнадцатый маркиз Харандилья, и честь для меня всегда превыше всего! – неожиданно вспыхнул Аланхэ.

– Но ваша честь останется безупречной.

– Больше того, что я уже сказал, я ничего не могу добавить вам, граф, – холодно ответил Аланхэ.

– Нет, ваша светлость, вы еще не все взвесили на своих весах. Теперь кое-что изменилось… – и после непродолжительного колебания дон Стефан решительно закончил. – У вас будет сын!..

Аланхэ отшатнулся, словно от удара, и де Мурсии показалось, что он сейчас рухнет. Но дон Гарсия жестом остановил его поддерживающее движение и только прикрыл глаза, словно наяву видя перед собой полураскрытые губы Клаудии, обреченно искавшие его. Он вспомнил ее почерневшее, в крови и копоти лицо, ее точеное тело на соломе в полуразбитом подвале на Эскуэлас Пиас – и, наконец, свое желание, в десятки раз обостренное неизбежной смертью… А затем, всего на долю секунды, его плоть ожгло воспоминание о поцелуе в мертвые губы на мадридской улочке Сан-Педро…

Испания! Звон гитары и треск кастаньет, гортанные песни и темные страсти…

Однако Аланхэ колоссальным усилием воли справился с собой и обернулся, чтобы посмотреть прямо в глаза графа де Мурсии.

– Ваши сведения достоверны… вполне?

– О, да, да! Это засвидетельствовал придворный врач, и… младенец уже заявляет о себе сам! Вы не можете убить двоих, граф! – На посеревшем лице Аланхэ отобразилась мучительная борьба. – Вы не посмеете уничтожить жизнь, зародившуюся среди чудовищных страданий и являющуюся символом победы духа испанского народа! И если он сумел выжить во чреве матери в такие непереносимые времена, то это промысел Божий, Его знак и Его веленье! Если вы пренебрежете им сейчас, его мать угаснет и погасит светоч жизни, олицетворяющий непобедимость нашей родины… Потому что… Да как вы не понимаете, в конце концов, если вы хотя бы раз не положите вашей отцовской руки на голову сына, он вырастет… неполноценным. Вы этого хотите?!

– Какие документы я должен подписать? – прикрывая глаза и в первый раз опускаясь на кресло, сухо проговорил Аланхэ.

– О, что вы, что вы, граф, сейчас довольно лишь одного вашего слова!

– Я даю его.

И только в этот момент сознание надолго покинуло дона Гарсию.

Успокоенный граф де Мурсиа уехал, а дон Гарсия на следующее утро после их разговора впал в горячку. Несмотря на лечение, поданное лучшими врачами Гаскони, еще почти месяц Аланхэ находился между жизнью и смертью, а потому прибыл в замок д’Альбре лишь в конце октября. Его решение стоило ему не только тяжелейшей горячки, едва не сведшей его в могилу, но и ставших с тех пор постоянными мучений совести от наползающего на безупречную вековую честь пятна. «In terries et in caelo» – «На земле и в небе», – в который раз вспомнил он свой девиз. И в который раз подумал: «Неужели земле все-таки дано победить?»

Весь месяц, в бреду, в бессоннице, ему все мерещились те тыквы, которые он в детстве рубил саблей как головы морисков, но теперь эти тыквы глядели на него мутными глазами новорожденных, и занесенная сабля бессильно и медленно выпадала из его смуглой, тоже еще детской ручонки. И когда кризис миновал, Аланхэ ничуть не обрадовался, ибо тайно желал теперь только одного – умереть, и спасение свое воспринял лишь как крест.