И с той же, так и не сошедшей с ледяных губ улыбкой, он осадил коня прямо перед высоким капитаном в слепящей глаза кирасе.
– Извольте сойти с коня, когда разговариваете со старшим по званию, – почти прошептал Аланхэ и невольно стиснул рукоять плетки. Вся ненависть к французам за все долгие пять лет, казалось, сконцентрировалась для него в этом бравом вульгарном капитане. Тот, удивленно и вполне добродушно оглядел коричневую с красным форму Португальского легиона, красовавшуюся на не вовремя будто с неба упавших генералах, и, пожав плечами, спрыгнул в пшеницу. – Номер полка! Кто позволил вам… портить посевы?
– Это распоряжение интендантского ведомства еще от мая месяца…
– Вы что, капитан, не понимаете, что завтра же бессмысленно попорченного вами зерна не хватит для действительных нужд армии? – спокойно вмешался всегда рассудительный д'Алорно.
– Немедленно соберите людей и ступайте прочь. – Большие, прозрачно-серые глаза обожгли капитана, и он, проклиная про себя всякий иностранный сброд, неизвестно зачем набранный императором, неохотно отдал приказ.
Генералы вернулись на дорогу к реке.
– Благодарю тебя, пресвятая дева Аточская, – поднял два пальца Аланхэ, и в облаке, на мгновение закрывшем солнце, улыбнулось ему черноглазое, в ореоле рассыпавшихся пепельных волос, лицо Клаудии. Какое счастье, что ее сейчас нет здесь, и она не видит всей этой грязи еще не начавшейся войны.
С того времени, как в унылом городке Фуа в Гаскони, где держали пленных испанских офицеров, появился граф де Мурсиа и вызволил его из заточения, Аланхэ пробыл с молодой женой не так много времени. Более того, возможно, в самой глубине души, он вообще не хотел ее видеть, ибо именно она каким-то неведомым ему образом казалась ему тем единственным доводом, который вынудил его, шестнадцатого маркиза де Харандилья, согласиться на унизительные для испанца и аристократа условия освобождения. Аланхэ никогда не забывал и не мог забыть, как бы ему этого ни хотелось, того мрачного зала в городском магистрате, куда его, изможденного, с незаживающей гниющей раной, в обрывках мундира, который он отказывался сменить, вызвал комендант. Обтершееся золото тускло светилось на портьерах и мебели, и такой же слабый свет лился из узких готических окон.
В зале его ожидал все тот же крепкий и коренастый мужчина в темных одеждах, некогда вызволивший Клаудиу, ее отца, брата и Педро Сьерпеса из сданной французам Сарагосы. Мужчина при входе дона Гарсии встал и с легким поклоном обратился к вошедшему.
– Возможно, вы не помните моего имени, ваша светлость. Дон Стефан, граф де Мурсиа, к вашим услугам.
– Рад вас видеть. Надеюсь, вы прибыли с добрыми вестями? – равнодушно ответил дон Гарсия, первым садясь в одно из стоящих друг против друга кресел.
Он так же равнодушно и спокойно выслушал слова де Мурсии о том, что Клаудиа, ее отец и брат совершенно поправились, равно как и удивительные новости о Педро, готовящемся к отправке в Америку – и безучастно отвернулся, глядя на причудливый завиток на спинке кресла, уже давно вышедшего из моды. Плен томил его, но еще больше угнетало сознание того, что даже освобождение не даст ему возможности продолжить борьбу против завоевателей.
– Так вы проехали через все Пиренеи только для того, чтобы сообщить мне об этом?
– Разумеется, не только об этом, – осторожно ответил дон Стефан, испытующе разглядывая своего визави. – Но, например, еще и о том, что уже существует договоренность между моим патроном и императором французов о вашем освобождении.
Аланхэ внутренне напрягся, но не позволил себе выдать волнения ни единым мускулом лица и, почти лениво глядя прямо в глаза де Мурсии, ответил:
– Но, как вы должны понимать, это невозможно. Я офицер и дворянин.
Дон Стефан некоторое время молча разглядывал дона Гарсию, словно ожидая от него еще каких-нибудь слов. Но Аланхэ молчал, и Мурсии пришлось первым нарушить тягостное молчание.
– Я сам солдат, ваша светлость. И мне прекрасно понятны ваши чувства. А потому я буду предельно откровенен с вами, – спокойно сказал дон Стефан и, поднявшись, принялся задумчиво расхаживать по залу. Дон Гарсия при этом ничуть не изменил своей отстраненной позы, продолжая задумчиво смотреть в дальний угол, где на консоли стоял бюст Наполеона. – Во время первого моего визита император французов поставил единственное жесткое условие вашего освобождения – служба в его армии. Никакие доводы и никакие указания на ваши подвиги и ваши раны не возымели действия. Я счел эти условия неприемлемыми и, не дав никакого ответа, весьма удрученным вернулся к моему повелителю. Однако наш герцог, ваша светлость, человек воистину великий. Он объяснил мне, что это условие не только не неприемлемо, но и…
– Граф Аланхэ не знает никаких «но и», ваша светлость! – резко оборвал его дон Гарсия. – Передайте мою благодарность вашему патрону, кто бы он ни был, и простите мне то, что ваши хлопоты оказались бесполезными. Мне нечего терять, кроме того единственного, что у меня осталось. Да теперь мне и не нужно большего. И еще. Будьте так любезны, скажите коменданту, чтоб меня увели – в пять мы с офицерами играем партию в трик-трак.
«Бедный и счастливый граф де Мурсиа, – думал при этом дон Гарсия, – за его плечами не стоят десятки и десятки поколений, для которых слово «жить» означает «жить безупречно», а сама жизнь отождествляется только с честью».
Дон Гарсия встал, и теперь оба графа стоя мерили друг друга взглядом.
– Так вы отказываетесь, граф?! – не спуская глаз с дона Гарсии, неожиданно прямо спросил де Мурсиа. – Аланхэ даже не счел нужным отвечать на этот вопрос. – Отказываетесь, даже не выслушав нашего предложения? – продолжал между тем настаивать де Мурсиа.
Серые глаза на нездорово-белом лице Аланхэ, казалось, рассматривают что-то на самой переносице стоящего перед ним человека.
Де Мурсиа выдержал этот тяжелый, почти непереносимый взгляд знаменитого героя Испании и, подойдя к нему ближе, несколько понизив голос, сказал:
– Вы нужны нашей стране.
– Я уже сделал для нее все, что мог, – устало отвернулся Аланхэ. Ему очень хотелось бросить в лицо этому пышущему здоровьем человеку, что лучше бы он, если и в самом деле солдат, как утверждает, отправлялся бы на баррикады Толосы, чем разъезжать по Европе с какими-то сомнительными намерениями. Однако воспитание не позволяло ему указывать не входящим в его подчинение людям, что они должны, а чего не должны делать.
– Вы заблуждаетесь, граф, извините мою дерзость! – тихо, но твердо ответил дон Стефан и отошел прямо к самому бюсту Бонапарта. Некоторое время он оставался к Аланхэ спиной, словно погруженный в созерцание завоевателя Европы. Затем резко повернулся и жестко, едва ли не со злостью, продолжил. – Еще раз простите меня, граф, но, мне кажется, я понял ваши мысли. Вы считаете, что я напрасно теряю время, что мне следовало бы давно уже превратиться в пушечное мясо и выплеснуть свои мозги на какой-нибудь мостовой в Испании! – Аланхэ пожал плечом, давая понять, что это его не касается, и всем своим видом демонстрируя лишь одно – готовность принять вызов. – Однако в этом мире нет ни одного человека, кто мог бы упрекнуть меня в трусости или в попытке уклониться от выполнения собственного долга. Но я уверяю вас, граф, идти на верную смерть – не всегда самое правильное решение. Лично вы способны гораздо на большее, нежели просто на благородное превращение себя в ничто. Мы с вами должны мыслить стратегически и смотреть далеко вперед.
Вновь повисло молчание, в течение которого оба графа снова испытующе разглядывали друг друга. И дон Гарсия понял, что этот странный человек все равно не отпустит его до тех пор, пока не выскажет все, с чем приехал. Тогда он позволил себе улыбнуться.
– В этот мире никто никого ни к чему и никогда принудить не может, – мгновенно заметив, как смягчился Аланхэ, несколько спокойнее продолжил дон Стефан. – Трус и слабый человек всегда самостоятельно уламывает свою совесть. И именно на этом пути лежит самый обильный источник человеческих бедствий. – Он вздохнул, как вздыхает человек перед неизбежным. – Но мы не собираемся предлагать вам ничего недостойного. В любом случае, вы сделаете ваш выбор сами.
