– В этом я полностью согласен с вами, граф, – спокойно ответил дон Стефан. – Однако время убедит вас и в моей правоте. Да, Наполеон не безумен, но чрезвычайно самоуверен. И именно трудности предстоящего предприятия являются для него невероятным соблазном. Маленький корсиканец слишком любит доказывать всем на свете, что он способен совершать невозможное. Он уже убедил весь свет, и вас в том числе, что вполне способен перебросить армию через Канал и разгромить беспомощные сухопутные силы Британии, и теперь, неожиданно для всего света повернет армию против России.

Аланхэ оторвал глаза от багрянца листьев, что устилали их путь, и взглянул на собеседника с недоумением и удивлением.

– Но какое отношение имею ко всему этому я?

– Вы можете иметь к этому самое прямое отношение, – делая ударение буквально на каждом слове и глядя прямо в глаза дона Гарсии, ответил дон Стефан.

– Каким образом?

– Извольте меня выслушать, – и дон Стефан жестом предложил продолжить прогулку по уединенной аллее осеннего парка. Здесь было совсем тихо, и даже отдаленные звуки маленького городка не достигали этих заросших дроком окраин магистратского сада. Дон Гарсия неожиданно подумал, что вот уже сколько времени не был в такой тишине и… в таком одиночестве. – Русский император прекрасно осведомлен обо всем, что творится сейчас в Испании, – продолжил между тем Мурсиа. – И я охотно верю, что в глубине души он признает все это полным беззаконием. Однако на деле Александр смотрит на происходящее за Пиренеями сквозь пальцы. Почему? Потому что ему выгодны наши несчастья. Благодаря этому войска Наполеона ведут боевые действия далеко от границ России, и это позволяет русскому царю чувствовать себя на равных с увязшим в испанском конфликте французским императором. Но Александр пальца о палец не ударит ради того, чтобы помочь нашему сопротивлению; он делает вид, что находится в состоянии дружбы с французами. Эта независимая позиция русского царя, его стремление стоять на равных с великим завоевателем, раздражает Наполеона, она у него словно кость в горле. И, в конце концов, – дон Стефан вдруг остановился и всем корпусом обернулся к тоже сразу же остановившемуся Аланхэ, – и, в конце концов, этот маленький корсиканский капрал ринется на своего, как он выражается, брата, желая загнать его в угол и принудить слушаться. Он даже на это время согласится, скорее, забыть об Испании, чем откажется от осуществления этой своей затаенной мысли. – Аланхэ все также напряженно и выжидающе смотрел на своего собеседника. – И вы, ваша светлость, могли бы в немалой степени способствовать тому, чтобы он свернул себе в этой России шею! Нужно разбудить, раздразнить, уязвить этого русского медведя в пяту, чтобы он разъярился и снес на своем пути все препятствия! Сейчас только в этом реальная надежда Испании, – неожиданно энергично и едва ли не со злостью закончил граф де Мурсиа.

Никогда Аланхэ не забудет того вдохновения, каким сиял этот странный граф, предрекая конец Наполеона в России, а тем самым и оккупации французами Испании. И теперь чем дальше, тем больше убеждался он в истинности его провидения. Но до русских было еще далеко, тем более что, согласно всем донесениям разведки, они отступили, освободив весь берег Немана и не проявляя ни малейшего намерения вступить в бой. «Когда же они проснутся?»

Впрочем, Аланхэ прекрасно понимал, что все эти отступления – лишь тактика, и решительная битва, в конце концов, все равно состоится. А когда – не все ли едино: дон Гарсия уже давно разучился и радоваться, и огорчаться, он только следовал своей судьбе. И мысль о неизбежно ожидающей его впереди смерти, которая принесет избавление, снова ожила в сердце шестнадцатого маркиза Харандилья, укрывая его душу покрывалом печального покоя.

Так он простоял все бесконечное утро, сначала глядя, как понтонеры наводят мосты, потом, как саперы сооружают для императора перед его сине-белым полосатым шатром некое подобие трона из дерна, веток и мха, а потом – как с холмов оползнем текут войска гвардии.

Наполеон просидел на импровизированном троне совсем недолго, но, тем не менее, среди купы зелени успел напомнить дону Гарсии о том, что сегодня день летнего солнцестояния. «Император выглядит настоящим Обероном», – усмехнулся он. А войска шли все медленнее, поскольку в рыхлом прибрежном песке безбожно застревали орудия, ломали ноги лошади и вязли солдатские сапоги, которые приходилось оставлять, чтобы не задерживать движение. И когда первые полки подошли к понтонам, губы дона Гарсии искривила холодная усмешка: зрелище было весьма непрезентабельно. Он прикрыл ладонью уставшие от солнца и напряженного разглядывания глаза, и снова перед ним двинулись сверкающие серебром и белизной ряды королевских гвардейцев вперемешку с окровавленным потоком защитников Сарагосы… В гордых испанцах было больше красоты, чем в этом гомонящем потоке в первые часы надвигающейся войны французской гвардии.

Португальский легион, входящий в состав третьего корпуса маршала Даву, переправился только на следующий день, к вечеру, когда вновь начали опускаться на берега Немана холодные сырые сумерки. Можно было подумать, что река разделяла собой два царства – живых и мертвых. Русский берег выглядел печальным и диким: бор, холмы, пустота… Отдав все распоряжения, какие можно было отдать в полной неразберихе еще не закончившейся переправы, Аланхэ снова вышел на берег, на этот раз пологий и низкий, придавленный то ли массой войск, то ли тяжелым небом, то ли печальным будущим. Отвратительно, въедаясь прямо в душу, звенели миллионы комаров, заглушавшие даже гул передвижения тысяч людей. Но дон Гарсия стоял неподвижно, глядя на безучастную ко всему водную гладь, и в тысячный раз заново решал вопрос о том, прав ли он был в тот золотой полдень в Фуа, теперь приведший его, возможно, на путь бесчестья во мрак России.

Неожиданно за его спиной раздалось веселое теньканье какой-то птицы, и столько радости жизни было в этом звуке, что Аланхэ невольно обернулся. Словно в ответ на его движение, кусты зашевелились, и показалась высокая фигура стрелка неаполитанских частей. Аланхэ положил руку на эфес: неаполитанские солдаты славились по всей армии недисциплинированностью, буйством и откровенной склонностью к грабежам и побегам. И вот один из них в своем оливковом мундире, делавшем его почти неотличимым от ивняка, двигался прямо на него решительной и сильной, но в то же время неслышной кошачьей походкой.

– Стоять! – тихо и властно приказал Аланхэ. – Рота, батальон?

Но неаполитанец, ничуть не собираясь выполнять приказания старшего по званию офицера, в два прыжка оказался рядом.

– Здравия желаю, мой генерал! – И его широкая белоснежная улыбка осветила серые сумерки.

– Сьерпес! Да вы теперь… кавалерист…

– Да, теперь я всего лишь первого эскадрона второго кавалерийского неаполитанского короля полка штаб-ротмистр Пьер де Сандоваль, – рассмеялся Педро, и Аланхэ действительно увидел на нем золотой витой шнур офицера. Они крепко пожали другу руки.

– Но каким образом вы здесь? Насколько я знаю, последние годы вы находились за океаном и вполне успешно осваивали курс Вестпойнта – во всяком случае, таковы были последние новости, сообщенные мне доном Гаспаро полгода назад.

Педро длинно присвистнул.

– Полгода – огромный срок, генерал. Мальчишка Игнасио, например, за эти полгода из рядового гверильяса превратился в командира неплохого отряда и правую руку эль Эмпесинадо.

– Так я и думал… – пробормотал дон Гарсия. – Так Хуан Мартин еще жив?

– Такие люди как эль Эмпесинадо погибают или сразу – или никогда. И, слава Богу, иначе ваш сумасшедший юный шурин давно сломал бы себе шею, если не в вылазках, так в поисках своей недосягаемой любви.

Но Аланхэ, поглощенный другими заботами, не обратил внимания на этот пассаж.

– Что вы думаете обо всем этом, Педро? О том, что там… у нас, и здесь. И почему вы, герой Сарагосы, наследник славного имени испанского дворянина, находитесь теперь в армии узурпатора, в частях этого итальянского сброда, а не?..