Мои родители и все их друзья обожали Сент-Луис: красивейшие ухоженные пригороды; улицы, обсаженные столетними деревьями; безопасные школы и качественный культурный досуг. Мы жили в пригороде Крив-Коёр – считалось, что это хорошее место для воспитания детей. Конечно, если ваши чада вписывались в ванильную реальность девичьих скаутских отрядов, уроков фортепиано и гимнастических конкурсов. Увы, это был не мой случай. Я фальшивила даже под страхом смертной казни; кувырок могла сделать, только когда спотыкалась, запутавшись в собственных ногах; и меня выгнали из отряда брауни[4].
Отец, адвокат по судебным делам, бросил колледж и гастролировал по всему миру как актер, но после внезапной кончины моего деда вернулся и решил взяться за ум. (К счастью, тогда можно было сдать экзамены для подтверждения диплома.) В моей юности он начал коллекционировать вина из любимых регионов, и, чтобы выглядеть так же изысканно, как он, я повторяла вслед за ним названия винтажей из Бордо, Бургундии, Тосканы, Пьемонта и Эльзаса. Подражая отцу, полоскала рот вином и проглатывала его с негромким бульканьем, пытаясь распробовать вкус ягод, земли и меда, о которых он говорил. Я представляла эти далекие места и воображала, что нахожусь там и идеально говорю на местных наречиях.
Мама старалась познакомить нас с чудесами природы и сокровищами искусства, впрочем, не слишком удаляясь от уютного маленького мира семьи. В открытом театре Muny на невыносимой летней жаре мы, отбиваясь от москитов, смотрели мюзиклы «Моя прекрасная леди» и «Парни и куколки». Мы отправлялись в пешие походы по окрестным лесам, находили и исследовали пещеры. Иногда бывали в планетарии, и там я следила за самой яркой звездой, надеясь, что она приведет меня в новое измерение. Нельзя сказать, что я не любила родной город: во многих отношениях у меня было благополучное, почти идеальное детство, но, как увлеченная читательница и мечтательница, я хотела видеть больше. Экскурсии, которые устраивала мама, не смогли привязать меня к Сент-Луису, но ее привычка рассматривать окружающий мир сквозь призму эстетики и красоты неизменно подогревала мой интерес. Указывая на тонкие нюансы образов, звуков и ощущений, она развивала во мне чувствительность и любопытство, побуждавшие открыть для себя большой мир, вырваться из первой клетки, в которой я оказалась, – Сент-Луиса. (Позднее, конечно, мама захотела, чтобы после колледжа я вернулась в ее любимый город.)
Благодаря интересу ко всему новому и стремлению расширить горизонты я усердно училась и получала хорошие оценки, и педагоги считали меня «застенчивой славной девочкой». Я была довольно замкнутой, вечно думала о чем-то своем, поэтому одноклассники были уверены, что я высокомерна и неприветлива. Социальным амбициям я предпочитала любимые книги, фильмы и сериалы – все, где был какой-нибудь сюжет. В 1974 году никто не думал, что интроверсия – это хорошо; подобный недостаток полагалось исправлять, как неровные зубы или близорукость. Мама неустанно пыталась найти занятие, способное вытащить меня из скорлупы, но я отказывалась от командных видов спорта, клубов, музыкальных групп и чирлидинга (в отличие от младших сестер Сюзанны и Андреа, которые откликались на усилия матери куда охотнее и в целом больше преуспевали в социальной жизни и спорте). Я не была несчастным ребенком, просто знала, что в занятиях, которые другие считали подходящими для меня, чего-то не хватает.
Я была старшей дочерью: это накладывало нелегкую обязанность быть лучшей и в то же время убеждало, что я по умолчанию имею больше прав. Вероятно, виноваты моя социальная неловкость или физическая неуклюжесть, а может, дело просто в обыкновенном детском соперничестве, но я была далеко не идеальной сестрой. С Сюзанной, на три года младше меня, мы часто ссорились: обычно я злилась на нее за то, что она «все за мной повторяет» (даже если это было совсем не так). Если она звала поиграть, я чаще всего отказывалась – разве что иногда перед сном, когда она уставала, уговаривала ее заняться моей игрой, где нужно было придумывать собственные истории. Вторая сестра, Андреа, была на восемь лет моложе. С такой разницей в возрасте я просто не обращала внимания на прелестную белокурую малышку с голубыми глазами: мне хотелось заниматься своими делами, чтобы никто не мешал и не отвлекал.
До пятнадцати лет я ходила в государственную школу, где некоторые ученики продавали в коридорах наркотики, периодически приходили в класс под кайфом и засыпали на уроках, пока смотревшие на все сквозь пальцы учителя читали по бумажке свой предмет. Я спросила родителей, можно ли поступить в школу Джона Берроуза – более престижную и, кроме того, единственное в городе частное заведение совместного обучения, не относившееся ни к какой церковной общине. Родители пришли в восторг от моей идеи, хотя обучение стоило немало. Впрочем, и попасть туда было не так просто. Я сдала вступительный экзамен с пограничными результатами. К счастью, после того как меня внесли в список ожидания, появилось свободное место и мне удалось его занять.
В первый учебный день я поднялась по каменным ступеням школы Берроуза в своей лучшей юбке хиппи, вошла в обитый деревянными панелями длинный коридор и увидела толпу студентов во всем блеске стиля преппи[5]: яркие рубашки Lacoste (воротник, разумеется, поднят), брюки Lilly Pulitzer (с принтом в виде черепах и прочих морских животных) и коричневые топсайдеры (шнурки развязаны, на носках предпочтительно дырки). Большинство учеников ходили в эту школу с детского сада, поэтому их социальные круги были полностью сформированы. И, за очень редким исключением, здесь не было евреев. Я явно не укладывалась в стандарт.
Однажды утром, придя в школу, я обнаружила, что на дверце моего шкафчика кто-то написал «Грязная еврейка». Почему-то это казалось особенно оскорбительным – ведь моя семья считала себя «реформированной», да и я никогда не питала особой эмоциональной привязанности к своей вере. Я была еврейкой и считала это просто частью своей ДНК, как карие глаза, но начала понимать: независимо от того, кем ты себя считаешь, другие будут придумывать для тебя собственные определения.
Подобные проявления антисемитизма не считались уникальными, хотя по большей части в них не было настоящей ненависти и злобы. И все же они могли вызвать дискомфорт у тех, кто не соответствовал стандартам. Для ежегодного tableau vivant (рождественского представления) в школе Берроуза выбирали несколько красивых учеников, которым предстояло блеснуть в постановке о рождении Иисуса. Все остальные студенты обязаны были присутствовать на спектакле: избежать его можно было, только принеся записку от родителей, освобождающую по соображениям вероисповедания. Это не было религиозным мероприятием, но повышенное внимание к одной отдельно взятой системе верований беспокоило меня. Почему, например, мы не ставим пьесу об очищении храма Иудой Маккавеем, в честь которого существует праздник Ханука? Почему в течение года не отмечаем другие, не менее важные культурные или религиозные события? Возможно, это связано с тем, что большинство студентов принадлежат к одной конфессии. Но если так, это указывает на еще более серьезную проблему. Посещение спектакля ставило меня перед невозможным выбором: участвовать в мероприятии, которое вызывало у меня несогласие, или отказаться присутствовать и еще сильнее отдалиться от коллектива. В конце концов я с неохотой пришла. Мне удалось найти для себя компромисс, впрочем, довольно жалкий: мой «бунт» заключался в том, что я вместе с еще одним учеником-евреем села на последний ряд.
Предубеждения принимают самые разные виды и формы. Уверена, у вас тоже бывали моменты, когда вы чувствовали, что вас «мягко поощряют» (читай: заставляют) соответствовать неким ожиданиям, вызывающим дискомфорт. Как подросток, жаждущий успеха, я понимала возможные последствия, если не смогу вписаться в коллектив и настрою других против себя. Позднее в карьере, как женщина, пытающаяся подняться к высшим руководящим должностям, я заметила: чем тоньше предубеждение, тем более коварным и отчуждающим оно может быть. Возможно, с вами тоже такое случалось: коллега высказывает какие-то предрассудки (касающиеся пола или любого другого неотъемлемого признака), не угрожающие вашей карьере и не причиняющие вам, в сущности, никакого вреда, но заставляющие чувствовать себя неловко. Поскольку ничего противозаконного не произошло, любой протест или возмущение с вашей стороны, скорее всего, выставит в невыгодном свете именно вас – как будто вы делаете из мухи слона. И поэтому, хотя стремление угодить и нелюбовь к критике хорошо служили мне много лет и даже помогли подняться по служебной лестнице, позднее я обнаружила, что они были частью моей тени, и именно из-за них постепенно перестала чувствовать, кто я такая и что для меня важно. Стремление всегда играть по правилам, особенно если они преподносятся как «норма», безусловно, накладывает ограничения. Иногда вы понимаете, что тонете в водовороте общественного мнения, и в итоге теряете себя.
