На урок для первого курса я пришел после обеда вместе с Альбертом. По дороге он рассказал мне, что сегодня хочет попробовать прокатиться на Гранте – довольно норовистом жеребце. Я ответил, что это опасно, но разве Альберта можно удержать таким предупреждением?

Начав лекцию, я подумал о том, как малыш Берти будет скучать, когда я уеду из «Хилворда», но внезапно меня отвлек странный шум и смех учеников.

Мальчики с третьей парты сделали бумажные шарики из тетрадных листов и устроили “перестрелку” с Альбертом и его товарищем по парте. Я должен был немедленно это прекратить и уже собирался вмешаться, когда услышал за своей спиной холодный голос Дарфорда. Он открыл дверь класса совершенно беззвучно.

«Я вижу у вас на уроках недостаток дисциплины! Вы распустили учеников! Немедленно вызовите всех четверых к доске и накажите, так, как это прописано в уставе школы». Он даже не пытался скрыть злорадство.

Я предпринял попытку сгладить ситуацию, утверждая, что наказание лучше перенести в конец урока, и надеясь, что Дарфорд уберется, удовлетворившись этим, но не тут-то было. Дарфорд попросту перебил меня.

«Если вы не можете выполнять обязанности учителя, ученики отправятся в мой кабинет. Максимальное наказание для зачинщика хулиганства — десять ударов розгой, я же поднял бы это число до пятнадцати. Вы поняли, профессор?»

Конечно, я понял. Дарфорд явился, чтоб наказать, но не учеников, а меня. Кого именно он объявит зачинщиком, я не сомневался.

Не знаю, как другие преподаватели могут проделывать подобные вещи каждый день и не испытывать при этом чувства глубокого отвращения к самим себе.

Я – взрослый, сильный мужчина был вынужден взять в руки розги, чтобы выпороть испуганного мальчишку, который раскаялся в своем «ужасном проступке» будучи наказанным одним только страхом перед наказанием. Какое право один человек имеет на то, чтобы избивать и унижать другого, тем более беззащитного ребенка? Я не хотел причинять боль и замахнулся слегка, но Дарфорд остановил меня. На секунду наши взгляды встретились, и я прочел в его серых глазах настоящее торжество. Директор приказал несчастному мальчику спустить бриджи, и даже панталоны. После назначил пять ударов, а я был вынужден исполнять роль палача.

Как бы я не старался хлестнуть легче, но ребенок сдавленно вскрикнул от первого же удара прутьев по нежной коже. После второго удара он начал тихонько хныкать. За моей спиной стоял Альберт. И я с ужасом понимал, что мне придется причинить ему в два раза больше боли. У меня не было сил взглянуть в глаза своему маленькому другу. Как я мог ударить его? Трудно передать словами, что я чувствовал в тот момент, когда трое мальчиков, всхлипывая и утирая слезы, вернулись за свои парты.

Я понимал, что Дарфорд не станет щадить Альберта и накажет его в полную силу в своем кабинете, а потому я повернулся к своему маленькому товарищу и взглянул ему в глаза, стараясь передать насколько мне жаль. Но Альберт отвернулся. Наверное, в этот момент он посчитал меня предателем. Возможно, так оно и было. Но когда я первый раз занес над обнаженным телом мальчика розги, я предал в первую очередь самого себя.

Альберт стоически вынес первые три удара. Я изо всех сил старался причинить ему как можно меньше боли, но на четвертом ударе он слабо вскрикнул, на пятом громче. И я не выдержал и прекратил экзекуцию, заявив директору, что этого достаточно и все виновники получили равное наказание.

«Что ж, я знал, что у вас есть любимчик, профессор Кроу». – Дарфорд усмехался, — «Я лишаю вас права быть тьютором! После окончания урока зайдите ко мне в кабинет».

Директор вышел из класса. Стараясь не думать о предстоящем разговоре, я помог дрожащему Альберту надеть бриджи, и тихо, чтоб никто больше не мог услышать попросил у него прощения. В этот момент я уже готовился к тому, что возьму расчет, а потому мне очень хотелось, чтоб мальчик не вспоминал меня, как предателя. Ведь мы могли больше никогда не увидеться.

В кабинет Дарфорда я шел с чувством глубокого отвращения, больше всего мне хотелось оказаться как можно дальше от этого жестокого и низкого человека. Уж лучше преподавать в маленькой сельской школе, чем оставаться под началом у извращенного лорда.

Я постучал в дверь и, получив разрешение, вошел в директорский кабинет.

«А ведь вас предупреждали, Кроу…» — Дарфорд оставался холоден, как будто ничего существенного не произошло. В душе мешались страх и отвращение, но все же я твердо заявил, что хочу получить расчет.

На тонких губах лорда появилась снисходительная улыбка, он встал из-за стола и, медленно подойдя ко мне, произнес:

«Я не дам вам расчета, Кроу… А стены моей школы вы покинете только тогда, когда я решу вас отпустить. Или же… в полицейской карете».

Я крайне удивился.

«И в чем же вы собираетесь меня обвинить, сэр? В хищении овсянки из школьной столовой?» — Я не боялся его угроз. Мне казалось, что ему решительно не к чему придраться, ведь за время работы я ни разу не брал даже отгула по болезни.

«Если вы не престанете упрямиться, то очень скоро окажетесь за решеткой за домогательства к ученикам». Директор сказал это так, словно сообщал о погоде на будущий день.

«Мне не составит труда найти свидетелей и потерпевших, которые расскажут обо всех гнусностях, что вы делаете с несчастными мальчиками, которых так подозрительно любите».

Я стоял точно пораженный громом не веря, что подобное возможно, но директор похоже знал о чем говорил и продолжал уверенно и злорадно описывать мои перспективы: «Вам придется забыть не только о карьере, но и о вашей невесте, а что станет с вашей несчастной матерью, подумайте Марк!»

Я сжал кулаки, но должно быть сильно побледнел, потому что директор неожиданно заговорил совсем другим тоном, так же ласково и даже заботливо. В точности как в первый день нашего знакомства. В тот самый момент он, как паук, почувствовал, что можно приблизиться к обессиленной жертве, чтобы окончательно опутать её своей паутиной. Я ненавидел его каждой клеткой, но полнейшая растерянность и страх перед лживым обвинением внезапно охладили мой гнев, не дав ему воли. Дарфорд усадил меня в кресло и, кажется, предложил воды.

«Ну, что вы так побледнели, мой друг» — он вновь казался заботливым и тогда я, наконец, решился задать прямой и губительный для себя вопрос:

«Что вы хотите?»

«Ничего из того, что вам бы не понравилось. Вы должны быть хорошим мальчиком, Марк, и тогда я забуду не только об этом разговоре и ваших слишком уж гуманных педагогических методах. Возможно, они еще произведут фурор, и вы добьетесь неслыханных высот в педагогике». Его рука легла мне на плечо, и я почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Меня просто выворачивало от его издевательски игривого тона. Поднявшись на ноги, я направился к дверям, но Дарфорд не дал мне уйти.

«Завтра, наедине в вашей комнате, во время уличных работ… Мы побеседуем обо всем этом. Вы ведь не против, не так ли?»

«Да, сэр». – С трудом выдавил я эти два привычных слова, как если бы подписывал себе приговор. Но ради мамы, ради Элен и нашего будущего я должен вытерпеть это унижение».

Захваченный чтением, Сиэль перевернул страничку и сразу заметил перемену в идеальном каллиграфическом почерке молодого учителя. Теперь он стал неровным, буквы словно дрожали, а строки часто прерывались чернильными кляксами. Было очевидно, что Кроу находился в сильном душевном волнении, когда писал свою предсмертную «исповедь».

Подвинувшись ближе к свету и подтянув колени к груди, граф продолжил читать:

«26 февраля.

Это моя последняя запись. Я решился оставить ее для того, чтобы никто больше не разделил мою судьбу. Надеюсь, Господь простит меня, а полиция найдет тетрадь и положит конец творящимся здесь бесчинствам.

Мое тело бьет нервная дрожь, но я постараюсь изложить все события последнего вечера моей жизни, как можно подробнее.

Дарфорд явился ровно в час дня. Старый извращенец выбрал время, когда все ученики убирают территорию школы, а педагоги пьют чай в учительской, так что никто не смог бы помешать ему удовлетворить свои грязные желания.