И тут же с той стороны двери раздался громкий грузный стук, как будто кто-то ударился об эту дверь всем своим телом.

— Уходи.

Еще один глухой удар.

Хосок с грустью посмотрел на сотрясающуюся под ударами дверь, развернулся и побрел по коридору к выходу на парковку. И только скрывшись от взгляда Яна за поворотом, он расслабил галстук, снял пиджак и перешел на бег.

Через час он был в аэропорту. Через два часа он поменял билет на ближайший рейс до Сеула. Через три часа он летел домой. И все это время он не сводил сухих глаз с экрана телефона. Но Джиён ему так ни разу и не позвонил.

========== НАМСОКИ ==========

Однажды утром Намджун получает ответы на все свои вопросы. Он просыпается раньше Хоби, долго лежит на своей кровати и внимательно смотрит на него, спящего. И вдруг ему вспоминается его детство, когда вот так же он просыпался и подолгу смотрел в окно на просыпающуюся под горизонтом реку Хан. И как ему было жаль, когда солнце спускалось в ту же самую реку на закате. И с тех пор он не любил закаты. И ему было досадно, что закат не остановить. Потому что садящееся солнце — это та красота, то тепло и то счастье, которое он не хотел бы терять, даже на время.

И вот сейчас перед ним спал Хоби. Красота, которую он не хотел бы терять, но на время все же потерял. И Мон понял, что остановить этот закат ему под силу. И, кажется, сейчас самое время.

В этот же вечер Намджун упрямо сжимает руку Хоби, невзирая на то, что тот упирается, что-то там говорит про расписание.

— Нам надо поговорить! — почти сквозь зубы твердит он, не давая Хоби возможности вырваться.

Намджун практически силой тащит его на улицу, через парк, к реке Хан, почти истерично прокручивая у себя в мозгу на повторе саундтреком макнэшин кавер «Yanghwa BRDG».

И Хосок сначала удивляется, как Намджун хорошо ориентируется в этом, пока еще новом для них, районе. А потом удивляется тому, сколько, оказывается, есть интересных на набережной мест, сколько потайных тропинок, сколько пересекающихся лестниц, ведущих на самый верх моста Янхва, туда, навстречу вечереющему небу.

Они карабкаются по склонам, преодолевают кучу ступенек, путаются в плюще, облепившем склоны основания моста. Хосок даже испугаться не успевает, но успевает придумать вариантов сорок вопроса «Куда, мать твою намджунью, мы тащимся?» и вариантов пятьдесят вопроса «Какого, собственно, хуя?». Вопрос о том, как именно они будут объяснять свое бегство ребятам и менеджеру, Хосок даже формулировать боится. И наконец они оказываются на самом верху.

— Ну вот, вот это место я хотел показать тебе, — говорит Намджун выбившемуся уже из сил Хосоку, и Хосок разглядывает стальные перекрытия и связки у себя под ногами, начиная сомневаться в адекватности Намджуна. — Это мое тайное убежище с детства.

Как именно тайное убежище может одновременно находиться на виду у всего честного мира и открыто всем ветрам — Намджун не уточняет.

Хосок складывает руки на груди. Смотрит вопросительно, ждет, пока вопрос, который очевиден, буквально не вырисовывается объемно в воздухе.

— Нафига ты меня-то сюда приволок?

Намджун вздыхает, поворачивает за плечи Хоби лицом на запад… И Хосоку открывается потрясающий, залитый закатным солнцем речной горизонт. От вида этих сверкающих под остатками солнечного света поверхностей захватывает дух, не хватает воздуха для вдоха и в какой-то момент действительность почти замирает на грани сбитого сердцебиения.

— Какая красота, господи! — еле находит силы, чтобы сказать, Хоби. Он оборачивается и понимает, что это розовое свечение заката наводнило магией все пространство вокруг — и стальные прутья моста, и бетонные сваи, и самого Намджуна, все также держащего Хосока за плечи, да и самого Хосока, который, еще совсем недавно считавший себя маленьким, незначительным, бесполезным и никому не нужным существом на этом свете, сейчас буквально сияет миллионами солнц, переливающихся в каждой его волосинке.

— Я хотел, чтобы у нас с тобой было свое особенное место, — говорит Мон. — Только наше. И чтоб оно было очень счастливое. Здесь я всегда бывал только один. Но поймал себя на мысли, что все чаще и чаще представляю себя здесь с тобой. И не только здесь. Я всегда и везде себя с тобой представляю…

Хоби вновь повернул голову к речной глади, простирающейся вдаль, вглядываясь в закат, и его точеный профиль отлакировался нежно-розовым свечением.

— Я знаю тебя всего и не могу воспринимать тебя отдельно, жизнь твою отдельно от своей не могу воспринимать, — почти шепчет ему Намджун.

Хосок поводит плечами и молчит, потому что от того, что слышит эти слова именно здесь и именно сейчас, они обрастают какой-то особой торжественностью, и, в то же время, особой уютной интимностью. Кажется, перед этим заходящим солнцем, как перед самим Богом, любые признания звучат как исповедь.

-Я знаю каждую твою секундочку в каждом оттенке твоего настроения, — продолжает Намджун. — Я знаю, в какой последовательности на твоих щеках появляются ямочки, когда ты поджимаешь губы: сначала на левой, потом на правой. Я знаю, что ты касаешься кончиком пальца впадинки над своей верхней губой, когда думаешь, что сказать, но, когда нервничаешь, ты не просто касаешься, а почесываешь эту впадинку. Я могу определить по тому, как ты стучишь ногой по полу, когда ты нервничаешь, когда ты в нетерпении и когда ты чем-то недоволен. Я знаю, что, когда тебе смешно, но ты изо всех сил стараешься сдержать смех, у тебя проступают красные пятнышки на коже щек. Я знаю, как ты сутулишься, когда хочешь казаться более важным, чтобы тебя услышали и к тебе прислушались. Я знаю, что, когда ты устраиваешься поудобнее на полу перед телевизором, собираясь посмотреть фильм, ты всегда подгибаешь под себя левую ногу, а правую — нет, тебе так удобнее. Я знаю, что ты сидишь и быстро-быстро раздвигаешь и сдвигаешь коленки, придерживая бедра руками, когда ожидаешь какого-нибудь результата или хочешь, чтобы все поскорее закончилось. Я знаю про тебя все, даже то, чего ты не знаешь о себе сам. Как ты во сне сжимаешь край подушки, когда тебе снится что-то нехорошее, как подсовываешь этот край себе под щеку и успокаиваешься, потому что, наверное, находишь точку опоры. Как ты поводишь плечами, когда после душа капелька воды падает с твоих волос на выпирающую косточку твоего позвоночника. Как ты…

Хосок оборачивается, поднимает на него глаза и пристально вглядывается в шевелящиеся губы.

— Как ты…

— Иди сюда, — вдруг хрипло говорит Хосок. — Ко мне. Иди ко мне.

И Намджун выдыхает рвано и болезненно, подается к нему и утыкается лбом в самый центр его груди. Утыкается и замирает.

Хосок молчит. И Намджун молчит. И потом чувствует, как на его голую кожу плеча в съехавшем вороте футболки падает горячая жгучая капля.

Намджун вскидывается и… А на щеке хосочьей след, мокрая дорожка.

Он проводит пальцем по этой дорожке, стирает ее.

— Я никогда не позволю тебе плакать из-за меня. Больше — никогда.

Хосок рвано вдыхает воздух, замирает, не допуская еще одной такой же дорожки, и она останавливается на ресницах тяжелой каплей и замирает.

Намджун сжимает пальцами его плечи, притягивает его к себе, чтобы прямо к своим губам его губы, и говорит куда-то внутрь Хосока, как будто боится, чтобы слова не растерялись по дороге:

— У меня сердце бьется ради тебя. Оно из-за тебя бьется, понимаешь? Из-за тебя. Понимаешь? А без тебя — не бьется. Не уходи больше никогда из моей груди, ладно? Пожалуйста. Я без тебя не выживу.

========== ОБЩАГА КАК ОБЩАГА ==========

— Есть! — орет изо всех сил Джин, созывая оглоедов на субботний ужин. У них сегодня говядинка с замечательной хрустящей золотистой корочкой. У них сегодня домашнее кимчи (привет от родителей Хоби), у них сегодня полный стол разносолов. И никакого рамена!