— Всю мою жизнь, всегда, — пробирающим до дрожи низким голосом почти шепчет Шуга, — я творил самую странную херню, которую никто и никогда не понимал, а после уже и пытаться понять переставали. Но я никогда ни у кого не спрашивал мнения — творил эту свою херню так, как Бог на душу положит. Потому что здесь, — Шуга сжимает, комкает рубашку на груди где-то в районе сердца, — я всегда знал, что это правильная херня, понимаешь? И это меня всегда вело. По жизни. И вообще. Правильно. Чувствовал, что это правильно. И это не давало мне останавливаться.
Чимин пристально смотрит на Шугу, и он кажется ему таким красивым сейчас… Серьезный, с распахнутыми прямо в душу Чимина глазами. Немного волнующийся, с перехватывающимся дыханием. Говорящий, будто нанизывающий слова на тонкую ниточку, которая вот-вот и порваться может или ускользнуть, если Чимин её не ухватит за другой конец.
— Все, что произошло с Тэхёном, было неправильно. Это была неправильная херня, — продолжает Шуга, все приближаясь, как-то угрожающе и беспомощно одновременно. — Потому что правильное в моей жизни — это ты. Ты — моя правильная херня. Понимаешь? Понимаешь?
Шуга нависает над ним, опираясь руками на подлокотники кресла, утыкается губами в макушку Чимина и шевелит губами, касаясь волос:
— Скажи мне все, что думаешь, в последний раз…
«…в последний раз…в последний раз…» — звучит где-то среди волос на макушке эхом. Или это его воспаленный воздержанием мозг так микширует? Да хер там! Никаких последних!
Чимин запрокидывает голову, заглядывает в шугины темные глаза, в которых плещется что-то явно огнеопасное, и выдыхает, как подсудимый во время прощальной речи:
— Как же я хочу тебя, господи…
— Можно просто Мин Юнги, — миролюбиво позволяет Шуга и сминает чиминье лицо вместе с мягкими щечками и трепещущим выдохом на губах в тяжелом долгожданном поцелуе.
Чимин цепляется за его рубашку на груди, тянет на себя, опрокидывает, а потом суетливо как-то, поскуливая, сдирает ни в чем не повинную ткань с сахарных плеч, сбито дыша и торопясь, торопясь обеспечить своим температурящим рукам доступ к гладкому любимому телу.
Шугин громкий и немного победный стон разрезает полночную тишину общаги, когда оба сползают в поцелуе с кресла на пол. Вдохи мешаются с выдохами, стоны с постанываниями, языки сплетаются между собой, а руки — друг с другом.
Как оба оказываются на кровати, знает только разлетающаяся по сторонам одежда.
— Если ты не готовился, я тебе не завидую, — бормочет Шуга, стаскивая с Чимина боксеры. А Чимин и сам себе не завидует, поэтому хватается за пальцы Шуги и тянет их себе в рот. И на этом моменте весь шугин пафос резко дает сбой. Потому что выдержать Чимина, активировавшего в себе режим «блядство в крайне бессовестной степени» — это всегда было выше его сил и принципов. А тем более, когда Чимин сам на эти пальцы насаживается, и его так выгибает, что (спасибо, кстати, балетному прошлому и практике мировой академической хореографии!) Шуга уже просто дышит на одной ноте со стоном и хрипами и всеми силами пытается не изнасиловать Чимина, что, между прочим, такой уж плохой идеей уже не кажется.
Толчок.
— Хё-о-он, — тянет протяжно Чима и всхлипывает. — Пожалуйста…
Шуга замирает на последней грани своей возможности, пугаясь.
— Пожалуйста… — стонет жалобно Чима. — Пожалуйста, не останавливайся….
И у Шуги разлетаются в клочья тормоза, разбивая своими ошметками и так уже порядком треснувший мир вокруг кровати.
— Люби меня, — просит Чима, мечущийся на постели, как в горячечном бреду, сжимая до синяков шугину поясницу. — Люби меня… Только меня люби, пожалуйста…
И Шуга, конечно, обещает.
В постели с Шугой жарко. Во время секса. И после него. Чима вытягивается на смятых простынях, расправляя влажное, блестящее от пота тела, сладко постанывает от удовольствия. Юнги наблюдает за ним, закинув согнутую руку за голову, любуется тем, как смугловатая тонкая кожа обтягивает рельефы мышц, перекатывающихся буграми где-то там, где бьется немного взволнованно после оргазма, но уже успокаивается родное сердечко.
— Правильная херня, говоришь? — внезапно рушит весь флафф к чертям собачьим Чима. — Понятно. Ладно.
И Юнги понимает, что просто так ему с рук не сойдет это искреннее, но немного все же слишком аромантичное ласковое обзывательство.
— Ну Чи-и-им… — начинает лениво Шуга и досадливо отворачивается в сторону окна, мол, я так и знал, начина-а-а-ается…
— Да нет, ничего…- как-то очень коварно улыбается одними губами Чимин. — Ты все правильно сказал… конечно… Я — твоя правильная херня… И мне это очень льстит, правда. Льстит слышать такие слова от тебя.
Шуга настороженно поднимает глаза и вглядывается в чимины, потому что ждет, а где, собственно, подвох?
— …слышать эти слова именно от тебя… — продолжает Чима, как ни в чем не бывало. Наклоняется и целуется Юнги чуть пониже пупка. — …именно от тебя… ведь раз я — твоя правильная херня, то ты… ты… ты — моя любимая поеботинка…
Шуга напрягается, чтобы не прыснуть, пытается сделать безразличный вид, но не получается. Этот мелкий засранец только начал. Короче, эвакуация. На всю предстоящую неделю Чиме явно есть, чем заняться.
— …моя восхитительная хуебенюшка… — продолжает Чима, креативя у себя в мозгу настолько напряженно, что все это отпечатывается у него на моське крупными неоновыми буквами, еще и переливается: «Я ПЫЖУСЬ ПРИДУМАТЬ КАК МОЖНО БОЛЬШЕ СИНОНИМОВ К СЛОВУ „ХЕРНЯ“. НА МОЗГОВОЙ ШТУРМ ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ!».
— … моя очаровательная хуйнюшечка… шняжечка моя неповторимая…
И Шуга обреченно хихикает после каждого очередного ласкового матюка.
========== WEEKEND-4 ==========
— Я заеду за тобой завтра сам! — квакнул айфон голосом Джина и отключился. Судя по тому, как грохотала где-то на фоне музыка, Джин был страшно занят на репетиции с Со Тэ Джи.
Дракон устало вздохнул. У него была масса предложений как провести завтрашний выходной, и он вообще-то намеревался обсудить их с Джином, но Принцесса повела себя откровенно грубо и по-хамски, во-первых, даже не поздоровавшись, а во-вторых, даже не ставя в известность, как именно и где именно они завтра будут проводить выходной, и как Дракон к этому относится вообще-то. Это было страшно невежливо, откровенно доминирующе и это безумно заводило Джиёна. Не то, чтобы он был каким-то мазохистом и любил, когда его ни во что не ставят, но ему безумно нравилось с каждым разом открывать в своей Принцессе какие-то неожиданные, внезапные черты, наличия которых в Джине не подозревали даже люди, общавшиеся с ним много лет. К примеру, некоторые из бантанят.
Ну, заеду так заеду. Утром Дракон приготовил несколько комплектов одежды, после чего, страшно злющий, натянул на себя простую черную футболку и широкие джинсы, уселся на кухне за барную стойку и начал гипнотизировать табурет в ожидании. Он пытался весь вчерашний вечер добиться от Джина ответа на вопрос, как лучше одеться, надеясь через этот ответ все-таки выяснить хоть какие-то детали предстоящего выходного, но все, до чего в итоге снизошел Джин — это короткий ответ в какао «Да все равно!». И смайлик. Смайлик, блядь. Смайлик ржущего гуся. И вот что теперь Джиёну думать?
На своей подземной парковке Джиён ожидал увидеть Джина на чем угодно: за рулем старого папиного форда, на переднем сидении бантаньего минивэна рядом с менеджером, на такси. Даже на велосипеде. Даже на роликовых коньках. Даже, хрен с ним, на сноуборде. Но не так.
Не на потрепанной, но ухоженной Хонде, блестящей и рвущейся в путь, и не в черной косухе и серебряном с малиновым шлеме. Джин на байке — это был прям перебор.
— Садись, обхвати меня руками сзади. Только крепче держись. И шлем надень, — командовал Сокджин, перестегивая перчатки. И, понимая, что Дракон пока не произнес ни слова, поднял на него вопросительный взгляд.
Дракон молча разглядывал Джина, его ухоженный байк, его крепкую широкоплечую фигуру, его ноги, затянутые в черные жесткие джинсы, чуток примятые шлемом волосы. Разглядывал, потом приоткрыл рот и…
