Патриция улыбается ей. – Разумеется. Вера – это все, что мне нужно.
- Мне так жаль, - говорит ей Мэгги, морщит нос, потом трясет головой, быстро моргает. – Я покинула тебя, и мне так жаль.
- Ты никогда меня не покидала, - говорит Патриция. – Разве ты не всегда была рядом?
- Нет. Нет, - говорит Мэгги, роняя голову. – Но сейчас я здесь. Я здесь ради тебя. Ладно? Так что почему бы тебе не уснуть. Просто закрой глаза. И продолжай ждать. А я останусь с тобой до самого конца.
Патриция кивает и повинуется словам Мэгги, закрывает глаза и продолжает улыбаться. Мэгги смотрит на Рика, ее глаза жестки, как сталь, в искусственном свете комнаты. – Я знаю, что нам надо делать, - говорит она, и Рик кивает, потому что он тоже знает. Магия демонов никогда для этого не использовалась, никогда не предназначалась для этой цели, исковерканной практически до осквернения. Но Рик все равно ощущает, что они на верном пути, все они, и когда Мэгги снова берет его за руку и сжимает, когда их магия сливается воедино, словно реки, которые впадают в море, она почти поет, почти манит звуками труб и жестким, уверенным барабанным стуком сердца.
Мэгги начинает, а Рик следует за ней, усиливает то, что делает она. Сперва она тянется, хватается за нитку боли, которая сосредоточена в плоти Патриции. Во второй раз она легче поддается, оборачивается вокруг ее колодца, и Мэгги питает ее, позволяет ей вырасти и наполниться яростью, а потом она направляет ее – позволяет ей потечь по венам, которые широко распахиваются для нити. Под ними Патриция вздыхает, ее тело наконец отпускает напряженность в мышцах и принимает то, что преследовало его все это время. Легкие останавливаются первыми, становятся мягкими, раскрываются, как бумажное оригами, которое развернули в плоский лист, замирают в ее груди и прекращают свои воспаленные движения. А за ними - ее сердце, ровный ритм перетекает в ничто, орган поддается своему освобождению. И ее вены, кровь успокаивается, превращаясь в подобие вод озера под присмиревшим ветром. И наконец нить движется в место своего последнего упокоения, ее разум, туда, откуда пришла. Она сворачивается на прежнем месте, как оседает ил на дне рек, заполняет впадины, которые сама создала за десятилетия.
Рик и Мэгги вздыхают с облегчением, убирают руки с тела и выпускают руки друг друга. Они долгое время смотрят на нее, и Рику не нужно спрашивать, о чем думает Мэгги, потому что он и сам об этом думает. Она там, где ее место. Там, куда она всегда желала отправиться. И где-то наверху, в облаках, которые мягче неба, на улице, выложенной золотом, Отис тяжело ступает по коридору в последний раз, открывает дверь одним последним движением. И они вместе. Дома.
И теперь, возможно, и он сможет пойти домой. Туда, где его место, где его ждет Дэрил, где Джудит готова броситься в его объятия. Эта мысль кажется такой элементарной, такой естественной и правильной – это, это и есть их место назначения, а не Рай или Ад, а это – что Рика шокирует, когда Мэгги заговаривает. – Я должна вернуться, - говорит она ему, - на ферму. Я должна вернуться.
Рик хлопает глазами, глядя на нее, прижимает руки к груди, но в конце концов кивает, соглашаясь. Потому что, конечно, она должна. И, конечно, Рик пойдет с ней.
========== Унесенная ветром пыль ==========
Ферма мертва. Или, вернее, ферма обратилась в прах. Все вокруг них выглядит иначе, и Рик весьма удивлен, вообще-то, что дом больше не возвышается гордо, что в стороне больше нет амбара, угрюмого и нервирующего. Он ожидал, даже спустя все эти годы, что все останется таким же застывшим во льду, каким был он сам. Если он был прежним, если он цеплялся за все то же отчаяние и разрушение, то почему они не стали? Почему доски не отказались прогнуться под давлением ветра, воды и времени? Почему фундамент не отказался сдвинуться, погрузиться в почву Джорджии?
Но он не отказался. Они не отказались. И вот все это. Рик едва может сказать, где лес, а где поле, настолько растительность густая, она захватила дороги и славные небольшие аккуратные грядки. Он знает, что где-то в этом пространстве, где-то посреди густых елей, когда-то он увидел оленя. Знает, что между диким чертополохом и конским каштаном он нес своего сына, истекающего кровью, слабого, но сражавшегося за свою жизнь. А еще он знает, что где-то, где пепел сгоревшего амбара зарос лозами и шипами, лежат кости двух людей, которых достала длинная рука собственного горя Рика.
Мэгги и Рик не разговаривают. Только не об этом. Они просто стоят рядом вместо того, чтобы бродить по одичавшей земле, которая вернула то, что потеряла за много лет до рождения Мэгги или Рика. Горько и одновременно отрадно знать, что вся пролитая кровь, все ужасные преступления были смыты так же легко, как океан набегает на песок. От Рика здесь ничего не осталось, даже отбросов, в которых можно было бы порыться. Он мог бы провести всю жизнь, запустив руки в этот кустарник, вырывая и вытягивая корни из земли, ища глазами жизнь, отброшенную так давно. Но он никогда бы ее не нашел. Так какой смысл пытаться? И Рик не захотел бы этого, даже если бы и мог. Потому что это больше ему не принадлежит. Это не принадлежит даже Мэгги. Это место старо и занято, покрыто барбарисом и одуванчиками, и теперь оно принадлежит дикой природе, оленям, численность которых явно зашкаливает, потому что нет Рика или Отиса, чтобы помешать им.
И все же, стоило потратить время, чтобы взглянуть. Все же, стоило потратить время, чтобы впечатать в память вид длинных зеленых стеблей и диких тянущихся к небу стволов, залить этими картинами воспоминания о досках пола в амбаре, о том, как поскрипывало дерево крыльца, как поросль ухоженного поля ощущалась на его ногах, поднимаясь до коленей. Рик понятия не имеет, сколько времени они там провели, сколько им потребовалось, чтобы все это впитать, но, да. Да, оно того стоило.
Когда с этим покончено, они медленно идут на восток, избегая разговоров. Рик боится нарушить хрупкое молчание между ними. Он делает немало тяжелых шагов перед тем, как осознать, в каком направлении они идут, и еще несколько, чтобы сообразить, почему. А когда он осознает это, когда становится так же очевидно, как огонь в глазах Мэгги, что они идут к кладбищу, он все равно не заговаривает. Все равно не колеблется. Просто идет за Мэгги вверх по холму, заходит в ворота, мимо надгробий, обветренных от времени, пока они не доходят до последнего, принадлежащего Шону Грину, старого, серого и выщербленного.
Поднимается ветер, путает их волосы, а солнце почти село, последние лучи света бледнеют на земле вокруг них. Здесь темно, пустынно и заповедно, там, где он стоит рядом с ней. Это конец чего-то, чье начало было вброшено в существование давным-давно. И здесь, так же, как и раньше, первой заговаривает Мэгги.
- Я никогда по ним не плакала, - говорит она, стоя у могилы Шона, плотно обхватив одной рукой грудь, грызя ноготь на второй руке. – Ни разу. Они этого не заслуживали. Они сами решили уйти, так почему я должна была им сочувствовать? Почему я должна была тратить эмоции на этих ублюдков, которые просто сваливали один за другим? - Она качает головой, глядя на камень. – И себя я тоже не оплакивала. Я сильнее этого. Что бы мне это дало, если бы я себя жалела? Зачем плакать над чем-то, что мертво? Этого не изменить. Нет пути назад. Все, что я могла сделать, - это собраться и продолжать идти, так почему я должна плакать, что мои ноги по-прежнему двигаются по земле, а их лежат неподвижно? Черт. Я никогда не плакала. Никогда.
Рик опускает голову, стоя подле нее, слушает с пристальным вниманием, пока небо становится розовато-сиреневым, бледнеет над землей. – Но я… - начинает Мэгги, а потом делает глубокий вдох. – Теперь все, чего мне хочется, - это плакать. Господи. Плакать по той глупой девочке, что стояла здесь, понимаешь? По каждому глупому выбору, что она сделала. – Мэгги гневно трясет головой и подносит к лицу руку, трет уголки глаз. – И по тебе тоже. По тому глупому маленькому мальчику с его глупым маленьким револьверчиком. Мы… мы постарели, верно? Я не думала, что это так. До этого момента не думала, но так и есть. Боже, мы старше всей этой пыли вокруг нас. – Мэгги пинает камень, ее ботинок ударяется о него с глухим стуком. – И мы вечно будем старыми. Коллекционируя вещи, которые мы могли бы изменить. Столько всего можно сделать иначе.
