Рик качает головой, а потом резко опускает глаза на металл между ними. – Уходи, - говорит он ей. Джесси замирает. – Уходи, - рычит он. Она по-прежнему не двигается, и он срывается, толкает ногами стол и смотрит с удовлетворением, как он врезается в ее живот, как отодвигает ее стул назад, и его ножки тошнотворно громко царапают пол. – Ты для меня умерла, - говорит он. – Так что убирайся к чертовой матери.

Она пристально смотрит на него какое-то мгновение, охватывает всего взглядом, а потом медленно встает. – Я уверена, ты и в тюрьме сможешь подписать бумаги на развод, - говорит она, словно это ее последняя крошечная победа. Но Рику насрать. В нем пусто, словно на дне высохшего озера, и не осталось ничего, что он мог бы дать.

***

Они переводят Рика в исправительную колонию за пределами Атланты, ускоренно оформляя бумаги, благодаря его новому статусу «опасного» и «неуравновешенного». Так что к тому моменту, как тем вечером садится солнце, Рик сидит на нижней койке в тюремной камере, которую, к счастью, ему не нужно ни с кем делить, слушая шуточки и смех других заключенных, которые намереваются отлично повеселиться с новеньким полицейским поросеночком.

В темноте его разум закипает. Раньше, учитывая все происходящее, его отвлекали его заботы, и страхи, и все посторонние дела – снятие отпечатков пальцев, фотографирование, миллиард вопросов, которые ему задавали, адвокат, которого ему предоставили. Но теперь, когда все это ушло, и теперь, когда на его последний вопрос есть ответ, – и остывший Карл лежит в земле, и поскольку Рик никогда не увидит его похорон, он вполне может начать представлять, как это было бы, маленький гроб, надпись на надгробии, Любящий Сын – ему не на чем больше сосредотачиваться, кроме собственного разума.

В нем тикают факты, словно повинуясь движению тонкой стрелки часов. Его сын умер. Это первый, холодный, суровый и правдивый. Последним, что он когда-либо увидит от Карла, будет тот взгляд через плечо, та широкая и открытая улыбка, когда он шел к оленю, тот миг, что просто проскользнул у Рика сквозь пальцы. Джесси убила его. Потому что это так. Она посмотрела на их сына, единственное хорошее, что они оба когда-либо сделали в жизни, и она прикончила его. Без его разрешения. Даже не спросив. Даже не подумав о нем, ее решение было настолько окончательным, что она должна была считать его единственно верным. Он убил мужчину. Отис, его глаза умоляют Рика. Теперь Рик это видел, вину и искренность, которые светились в них, словно чистое стекло. Он убил женщину. Женщину, которая вообще ничего не сделала, невинную, как синее, синее небо.

И ему было наплевать. На них обоих.

От этого больнее всего. От того, что в тот момент Рик не был даже человеком. Он был холодной, твердой рукой правосудия, блестящей, металлической и точной, и когда Питон содрогнулся, когда оружие дернулось в его руке, это словно был его одиннадцатый палец, продолжение всего, чем он являлся. И это было безразлично. И это было честно.

Он зажмуривает глаза, прижимается спиной к бетонной стене, сильно подтягивает колени к груди, съеживается, отгораживаясь от шуточек, все еще раздающихся из других камер. В нем начинают всплывать многочисленные «что если» - что если бы он велел Карлу потерпеть с его чертовым мочевым пузырем? Что если бы он сказал Карлу, нет, отойди от оленя? Что если бы он подошел к оленю вместе с Карлом? Что если бы он подошел вместо него? Что если бы он убил Отиса прямо там, на месте? Что если бы он положил Карла в машину, поехал, а не побежал бы? Что если бы он остался рядом с ним и не позволил другим оттеснить его? Что если бы он пошел в противоположном направлении от амбара? Что если бы он заставил не двигаться свой дрожащий и болящий палец на курке? Что если бы он остался с Джесси, заставил ее образумиться, заставил ее понять, что их сын хотел жить? Что если бы он все это сделал? Сколько существует вариантов развития ситуации, в которых он становится причиной смерти Карла? Сколько вариантов, в которых он теперь становится причиной собственной смерти?

- Пожалуйста, - шепчет он, звук едва слышен из-за дребезжания тюремных решеток, - помоги мне.

Рик никогда не был религиозным. Он иногда ходил с Джесси в церковь, создавая образ доброго христианина. Он болтал с пастором, делал картофельный салат для обедов. Он говорил Карлу, что Карл должен ходить, потому что мама так хочет. Но верил ли Рик? Он никогда не был уверен. Но он уверен сейчас. Потому что если существует нечто настолько ужасное, настолько черное и злое, как его рука на том Питоне, то должно быть и нечто хорошее. Должно быть нечто, что уравновешивает существование таких людей, как он. Делает мир лучше, и он взывает к этому, открывает сердце и молит, молит о прощении.

- Прости, - выговаривает он в ладони, которыми он закрывает лицо. Его пальцы на ногах сжимаются, а колени бьются о грудь. – Пожалуйста, прости меня. Они не заслуживали смерти. Та женщина… она ничего мне не сделала. Тот мужчина… он так сожалел. Пожалуйста, помоги мне. Пожалуйста, помоги им.

Стены остаются безмолвными, серые и холодные, безжизненные, какими они и должны быть в тюрьме. Рик проведет здесь остаток своей жизни. Теперь это его дом.

- Пожалуйста, - говорит он, - я не знаю, что делать. – Его горло переполнено рыданиями, его щеки мокры, а радужки горят под веками, неспособные развидеть то, что он сделал, неспособные отпустить картину с телом Карла на земле, в окружении грязи, и травы, и крови, такой же, как у его отца, крови, которая скоро будет на руках Рика, смешается и соединится с кровью незнакомца, потемнеет и свернется, словно густая патока, которая никогда не отмоется до конца.

Он открывает рот и ловит вскрик, который угрожает выплеснуться наружу, проглатывает его, как горькую пилюлю, каковой он и является. – Пожалуйста, - двигаются его губы, - покажи мне, что делать. Дай мне знак. Просто маленький знак… скажи мне, как это исправить. Мне нужно это исправить. Как мне пережить это? Как мне жить без сына? – Он думает о семье, обо всех и каждом из них – Хершел, жена Отиса, младшая дочка-блондинка, дочка постарше с темными короткими волосами, сын Хершела. Он представляет их лица, выжигает их в своей памяти, чтобы никогда не забыть.

-Пожалуйста, - говорит он, на этот раз громче, наконец-то почти шепотом, слова срываются с его губ и растворяются в горячем воздухе тюрьмы, - помоги мне.

В комнате становится холодно. А потом жарко, как от раскаленной головешки. Рик моргает, и между его пальцами просачивается свет, пылающий красным свет, а по его коже инстинктивно бегут мурашки, так ему хочется убраться от него подальше. Он медленно опускает руки, его глаза широко раскрыты и смотрят прямо перед собой. В ногах его койки по-турецки сидит женщина.

Она тонкая и хрупкая, ее волосы цвета соли с перцем пострижены очень коротко. Ее кожа выглядит свежей и молодой, яркой и гладкой, без изъянов. Она улыбается, и улыбка эта одновременно заботлива, как у матери, и покровительственна, как у отца. Она поднимает руку и протягивает ее Рику, у нее длинные пальцы, а ногти сияющие и идеальные. – Я услышала тебя, - говорит она ему, ее шепот звучит успокаивающе, а от уголков глаз разбегаются морщинки, словно она на самом деле слушает.

Почему-то Рик в этом сомневается. Но его сердце все равно рвется к ней, льнет к тону ее голоса, словно это спасательный трос. Потому что разве не так? – Кто…

- Шшшш,- говорит она, - ты единственный, кто может меня видеть. Единственный, кто может меня слышать.

Рик хмурится и на мгновение задумывается, не сошел ли он окончательно с ума. Женщина снова тянется к нему, ее ладонь вытянута, ждет. – Я пришла за тобой, - говорит она. – Я услышала твой плач, мой бедный, славный Ричард. Ты так одинок. Совсем один. Они все покинули тебя, не так ли? Но только не я. Я здесь. Кэрол рядом.

- Чего ты хочешь?

- Хочу? – переспрашивает она и смеется, качает головой. – Чего хочешь ты?

А чего же хочет он? Прощения. Утешения. Облегчения. И… - Свободы.