Вместе с ними уходит и арестант. Он тщательно загримирован и среди наклеенных бровей, бороды и усов трудно разглядеть его тревожные, бегающие глаза.

Но большой навык у надзирателей. Они привыкли присматриваться не только к лицу арестанта, они запоминают походку и движения людей. Из 1000 случаев в 999 узнают они убегающего и водворят его, злобно ругающегося и надрывно, исступленно проклинающего, — в карцер.

…Морозный туман навис над полями, и из-за его пелены молчат черные стены тюрьмы. Мерно шагает часовой. От одного угла до другого сто шагов. Невольно считает часовой каждый свой шаг и зябко ежится в своей негреющей шинели. Мерзнут руки в вязаных перчатках и сквозь них проникает колючий холод замерзшей стали ружья. Издалека, со стороны города, доносятся разные звуки: лай собак, какие-то крики, гудок паровоза или фабрики. Там жизнь, там движение. А здесь? За этими толстыми стенами томятся в неподвижном сонном бездействии сотни людей, чуждых и даже враждебных всем.

— Проклятая сторонка! — копошится в голове мысль, и грудь поднимает тяжелый, нерадостный вздох.

В тумане над стеной мелькнуло что-то, что чернее стены и заметнее в тумане. Часовой поднял голову и насторожился. Тишина кругом и глухое молчание. Он повернулся, чтобы продолжать свой путь до следующего угла, и поднял уже ружье, готовясь накинуть его на плечо.

Что-то большое и черное мелькнуло над головой часового, метнулось к нему, закричало и с громким топотом ног, ударяющих в замерзшую землю, побежало, скрываясь в густеющем тумане…

Едва не выронив ружье от неожиданности, часовой торопливо сдергивает толстые неуклюжие перчатки и берется за затвор ружья. Через несколько мгновений он стреляет в туман, с которым давно уже слился силуэт убежавшего человека.

Тревога…

А где-нибудь в другой тюрьме в это же время другой обезумевший от тоски человек ставит все, что у него осталось, — свою жизнь, — на карту, стремясь на волю.

Он тоже вызывает тревогу. Она промчится черным вихрем по мрачным тюремным коридорам и, быть может, даже не вырвется за стены острога.

Из одиночной камеры, где содержится опасный уголовный преступник, раздается тихий окрик и дребезжащий стук в железную дверь.

— В больницу надо! Занемог я, — говорит вялым, страдающим голосом арестант подошедшему к двери надзирателю. — Всю ночь глаз не сомкнул… Режет, жжет все нутро…

Лишь только открыл надзиратель дверь, согнувшееся от боли тело арестанта выпрямляется. Как пружина, оно бросается вперед и сбивает с ног озадаченного надзирателя…

Тихо крадется человек по лестнице вниз и гасит за собой лампы. Он в форме надзирателя, того самого надзирателя, который с перерезанным горлом хрипит там в коридоре, кобур револьвера отстегнут, за пазухой связка ключей, и жаждой воли горят глаза.

Минуя коридор, козырнул стоящему в другом конце его надзирателю и вышел во двор. Еще темно, но у ворот, у заветных ворот, за которыми воля и жизнь, маячат тени. Это сменяется дежурство и караул.

Человек, стараясь не привлечь к себе внимания, медленно отступает и, пятясь спиной, входит в тюрьму.

Отчаянный крик, резкий, как выстрел в ночной тишине, вырывается у него из груди. Его схватывают сзади дюжие руки заметившего его побег нижнего надзирателя, валят с ног и вяжут…

А то и в полдень, когда все налицо, на глазах арестантов, надзирателей и солдат может «полететь» такой отчаянный человек. Он ведь решил, что легче умереть, чем жить в цепких объятиях тоски. В тот момент, когда солнце так ярко светит и ласкает даже песок тюремного двора и стены острога, когда теплые лучи его озаряют печальные и злобные лица арестантов, когда никто не ожидает никаких происшествий, от подвижной толпы гуляющих арестантов отрывается одинокая фигура и бежит, делая гигантские прыжки, в сторону стены.

Он выскользнул на рук схватившего его надзирателя, другого сшиб ударом в грудь и в одно мгновение взобрался на стену. Он пробегает вдоль стены несколько шагов, еще момент, и он будет уже по ту сторону постылой ограды, но трещат сразу несколько беспорядочных выстрелов и грузно падает обратно, глухо ударяясь о землю, мертвое тело беглеца…

Везут с тюремного двора мусор и всякие отбросы. Мерзко пахнущую телегу или бочку у ворот тщательно осматривают.

В истории тюрьмы нередки ведь случаи, когда арестант выезжал, засыпанный сверху толстым слоем мусора и земли или погрузившись в зловонную жижу ассенизационной бочки.

При первой возможности с толпой рабочих, идущих из тюрьмы с работ, уйдет случайно или умышленно подвернувшийся тут арестант; перелетит турманом через стену самый тихий, самый покладистый арестант, как только зазевалась стража или началась суматоха по какому-нибудь случаю.

Говорят, что давно в одной из далеких тюрем был такой случай. Хоронили умершего в больнице арестанта. Закрыли гроб крышкой и понесли на ближний погост. А в глухом месте, около леса, крышка сразу свалилась, покойник вскочил и, не оглядываясь на убегающих в ужасе людей, скрылся. Потом только спохватились, что убежал известный разбойник, а покойника нашли в бане под нарами.

Всех уловок стремящихся на волю людей не перечислить. Все они остроумны, все безумно отважны и все одинаково безнадежны. В этом, быть может, и кроется их острота, их заманчивость?!

Мих. Дубровский

НЕВСКИЕ ПИРАТЫ

Разве вы, при первом взгляде на репинского «Стеньку Разина», — картину, столь популярную, — не поразитесь цветом волос волжского богатыря: он изображен на картине блондином! Казалось бы, так легко сбиться на шаблонное представление о русском молодце:

Но художник с гениальной интуицией выявил подлинные черты понизовой вольницы, — проникся красками, сохранившимися до сих пор. И мне, с детства знакомому с буйными потомками разинцев низовья Волги, при взгляде на репинского Разина, этого страшного блондина с железным лицом, стало ясно, что Стенька Разин мог быть именно таким… Должен был быть только таким, — с почти белыми усами и ресницами…

Меня нисколько не удивило при знакомстве с невскими пиратами, что среди них преобладают блондины. Это особый русский тип, не очень распространенный, который не следует смешивать, например, с беловатыми вятичами.

Светловолосый парень из-под Котельнича — вял и нерешителен. Но тот блондин, «белокурый зверь», которого я имею в виду, заставляет думать, что некогда к славянской крови была примешана немалая доза крови варяжских викингов, суровых воинов севера!..

И все же, при общем внешнем родстве типов невского пирата и волжского «удальца», я далек от мысли провести между ними полную аналогию.

Там, на Волге, как будто до сих пор еще не замолкло эхо грозного «сарынь на кичку». Это полузаглушенное эхо будит в душе парня из Дубовки или царицынской Голубинки (предместье Царицына) неясное желание подвигов, молодечества, опасностей. Он с такой же охотой подколет «стрюцкого», забредшего на улицу Голубинки, как и угонит чужую лодку или заберется на баржу с воблой мимо зазевавшихся сторожей. Он не крадет, не грабит, а «удалит» и хвалится товарищам:

— Съудалил с беляны лодку!

Он жесток, как зверь, — и беспечен, как ребенок.

Невский пират не менее жесток, но он — деловит.

Он, за исключением детей, начинающих с удальства, работает и, отправляясь на добычу, говорит:

— Иду на работу!

Он идет на работу, как рабочий — на фабрику, как рыбак — на рыбную ловлю… Он смотрит на свою работу, как на профессию: работа — как работа, довольно суровая и опасная, но зато — прибыльная…

А волжский удалец никогда не скажет, что он идет на работу. Это не его психология.