— Полежи со мной, — просит он, не открывая глаз.

Я ложусь, он прижимается ко мне всем телом, и через минуту я слышу его прерывистое, но глубокое дыхание.

У меня полный сумбур в голове — такого развития событий я предусмотреть не мог, я не знаю, что мне делать, но в моих руках сейчас совершенно невыносимый Фролов, всеобщая заноза в заднице, и он так сладко сопит мне в плечо, что у меня всё внутри сжимается.

Я вздыхаю и, будь что будет, кладу руку на тот самый стык между ажурной тканью и голым участком кожи на его ноге.

========== Часть 16 ==========

Илья что-то бормочет во сне, а я лежу совсем рядом, я почти статуя, тело у меня деревянное и неподвижное, но поднеси спичку — и оно вспыхнет от охватившего его напряжения, мгновенно и с удовольствием.

Рука, замершая на стыке ткани и кожи, почти онемела, я шевелю пальцами, чтобы восстановить кровообращение, Фролов дёргает ногой, и мои пальцы сбиваются выше. В комнате темно, а мой тяжело дышащий ангел так близко, что это просто верх мазохизма — лежать около него и не предпринять никаких действий.

Я осторожно провожу, едва касаясь, по холодной коже, веду вверх, забираясь под скользкий шёлк кимоно, глажу уже широко, всей ладонью вдоль бедра, с удовольствием обводя острую тазовую косточку и с содроганием понимая, что под кимоно у Фролова нет даже намёка на бельё, только голая кожа и больше ничего.

Ни-че-го нет!

Илья вздыхает сквозь сон, чмокает губами и как будто нехотя шепчет сквозь стиснутые губы:

— Мне жарко. Сними с меня это.

В комнате тишина, а мне кажется, что по всему дому разносится оглушительный стук моего взбесившегося сердца. Я сажусь перед Фроловым, кладу руку на правую ногу, глажу её сверху вниз, потом подцепляю резинку чулка и медленно скатываю его вниз. Никогда не представлял себе, насколько это может быть порнографическим действием.

Илья лежит сейчас передо мной, раскинув ноги в одном натянутом чулке, а втором — болтающимся возле самой щиколотки. Тянусь ко второму, уже смелее и его скатываю вниз по ноге, тут Фролов всхлипывает и закидывает одну ногу мне на бедро.

В голове у меня шумит, я пододвигаюсь так, чтобы оказаться прямо между его ног и смотрю на него, такого открытого и доступного мне, каким я и не представлял его увидеть.

Дёргаю за почти и так развязанный пояс кимоно, наклоняюсь над ним, освобождаю руки из рукавов, оголяя плечи, не удержавшись, прикасаюсь к ним губами по очереди — сначала в одно плечо, потом в другое.

Теперь Илья лежит подо мной совсем голый, в одних болтающихся на щиколотках белых ажурных чулках — сбылась, блядь, мечта извращенца. Целую его в открытую, подставленную мне шею, чуть всасывая губами бледную кожу, он стонет подо мной, уже сам тянется ко мне губами, обхватывая меня ногами и смыкая их на моей пояснице:

— Я так хочу тебя…

Я замираю, осознание того, что я делаю медленно возвращается ко мне — так нельзя, Илья в состоянии, где он не понимает сон ли сейчас или явь, я могу легко этим воспользоваться, но стоит ли оно того, едва возникшего между нами такого хрупкого доверия?

Нет, не так, я не хочу так.

Я, буквально насилуя свои подавленные желания, с усилием отдираю от себя руки и ноги Фролова, заворачиваю его в одеяло, чтобы убрать соблазн ещё раз к нему прикоснуться, а он уже снова в отрубе, уже выключился, будто перегоревшая лампочка. Я опять ложусь рядом с ним, обнимаю его, беспомощного сейчас передо мной, и от этого становится совсем невмоготу от нахлынувшей на меня болезненной нежности, целую его в покрытый испариной висок и закрываю глаза.

Уснуть мне вряд ли удастся, но главное, что я не успел натворить таких глупостей, которые мне бы потом вовек не расхлебать.

Уже под утро я ненадолго забываюсь тревожным и зыбким сном, но, кажется, просыпаюсь буквально через минуту от сверлящего меня насторожённого взгляда. Я открываю глаза — совсем рядом лицо Ильи, внимательно глядящего на меня и ищущего подтверждение каким-то своим мыслям.

— Привет, — я говорю самое умное из того, что приходит мне сейчас в голову.

— Я голый, — констатирует очевидное Илай.

— Знаю, — киваю я. — Я сам тебя раздевал.

— Что ты ещё сам делал? — слегка морщась, спрашивает Илья.

— Ничего. Тебе было жарко, ты настаивал — я не мог тебе отказать.

Фролов хмыкает:

— Надо же, да ты просто добрый самаритянин у нас. Защитник слабых и угнетённых. Какого хера ты вообще делаешь в моей постели, и как ты тут оказался? Сегодня вроде не Новый год, а ты не похож на подарочек, который мне полагается за то, что я был хорошим мальчиком, потому что меня нет в том списке.

— Ты совсем ничего не помнишь?

— А есть что-то, что мне надо помнить? — снова с подозрением косится на меня Фролов.

— Успокойся — ничего не было, — спокойно отвечаю я, а он уже надевает на себя свою привычную маску наплевательского безразличия.

— Да если бы и было — срать мне на это. Надеюсь, в таком случае, что ты успел отхватить свою дозу кайфа.

Да, Илья, ты не представляешь, какую дозу кайфа я отхватил, просто обнимая тебя. Хотя, откуда тебе знать, у тебя все кругом враги, да и ты сам враг себе.

Фролов моргает покрасневшими глазами, ойкает:

— Блядь, я опять в линзах уснул, у меня скоро так глаза выпадут. Что же ты, рыцарь мой, без страха и упрека трусы с меня стянул и даже не задумался, а про линзы не догадался.

— Да не было на тебе никаких трусов, — огрызаюсь я и краснею.

— А, ну да, — внезапно покладисто соглашается он, — действительно, какие трусы, я ж не ждал гостей, — тут он скептически смотрит на меня. — А так бы надел, не сомневайся. Есть у меня такие, на случай важных переговоров.

Я молчу, хотя очень хочется сейчас сцепиться с ним.

— Ладно, я в душ, да и глаза надо полечить, — поднимается с кровати Илья. — А ты, давай-ка собирайся, и когда я выйду, надеюсь, не увижу тут твоего мужественного профиля.

Он скидывает с себя одеяло и идёт прямо так, совсем раздетый, в сторону ванной. А я смотрю на его голую спину и туда, ещё ниже, и вновь, как тогда, ощущаю непреодолимое желание сжать изо всех сил, впиваясь пальцами до синевы, его ягодицы, чтобы проверить их упругость.

— Хватит пялиться на мою задницу, — не оборачиваясь, едко бросает Илай, а я снова краснею, как пятнадцатилетняя девственница и отвожу взгляд.

Проваливать, значит? Ну да, а что я ещё хотел, чтобы мы тут друг другу в любви признались и ушли, держась за руки, в розовый закат? Это же не кто-то там, это же Илай, мать его, королева драмы.

Некстати совсем вспоминаются слова Мальцева в первые дни занятий. Он тоже пел песни на тему, что это не кто-то там.

Я поднимаюсь, иду мимо ванной, останавливаюсь — за дверью слышен шум воды и раздражённый голос Илая:

— Нет, это я тебе говорю — свали нахуй из моей жизни. Ты заебал меня, мне блевать охота, когда я тебя вижу… Да не надо мне ничего от тебя, нахуй, нахуй иди со своими подкатами… Ты засунь свои извинения себе в жопу… Нет, это, сука, не предложение. Всё, отъебись от меня…

Дверь резко распахивается, Илай, злой, в полотенце вокруг бёдер, с телефоном в руке, смотрит на меня так, как будто это я виноват во всех его бедах:

— Подслушиваешь?

А мне уже всё равно, потому что я смотрю сейчас в его глаза, а они у него зелёные, а у меня мысль мелькает, что мало кто вообще видел, а какие они, глаза его. И вот я, умственно отсталый дегенерат, улыбаюсь ему в лицо, а он, оторопев от моей реакции на его необоснованный выпад, растерянно спрашивает:

— Ты чего?

Я делаю шаг ему навстречу — он отступает назад, ещё мой шаг вперёд, ещё один шаг его назад… уже стена, а дальше отступать некуда. Я снова улыбаюсь ему:

— Твои глаза, — говорю я. — Они зелёные.

— Ну да, — он с непониманием смотрит на меня. — Зелёные. И что?

— Ничего, — я вспоминаю его слова, что только очень близкие знают, какого они цвета, и опять улыбаюсь.

— Ты дебил, — с сожалением говорит Фролов.