Они добрались до горного храма после полудня. Их путешествие оказалось намного короче, чем он предполагал, всего около десяти миль. Однако почти половина этого пути были нелегки. Знаменитый храм был очень старым и возвышался посреди обширного просторного пространства. В нем оказалось немного посетителей, несомненно, из-за трудного пути, и монахи приветствовали их без всякого предубеждения и согласились дать им благословение за скромную плату.
Пока он договаривался, Томоэ сделал все возможное, чтобы освежить свою одежду после долгого перехода.
Благословение монаха отличалось от того, что он себе представлял… и заставило задуматься. Даже несмотря на то, что он чувствовал себя немного нелепо, сидя на коленях рядом с Томоэ, слушая лысого старика в оранжевом одеянии, распевающего что-то своим трескучим голосом. Прежде ему не приходилось участвовать в религиозных обрядах.
– Не обманывайте, не пренебрегайте друг другом никогда. Не злитесь и носите в себе затаенных обид… – торжественно говорил монах.
Глаза Томоэ были закрыты, но почему ее лицо кажется грустным? Ее ки приобрела холодный оттенок, как было всегда, когда она вспоминала о прошлом.
Кеншин нахмурился, вспоминая о своей собственной лжи. Он никогда не был самураем, и неважно, как он был одет и как носил парные мечи. Кацура-сан дал ему имя путем обмана и такое признание повредило бы не столько ему, сколько его лидеру. Но это не вся его ложь, не так ли? Только сегодня он был так рад избежать объяснений по поводу ки, несмотря на ее настороженное любопытство. И он даже никогда и не думал о том, чтобы рассказать кому-нибудь о Кенте.
– … ибо как мать будет рисковать своей жизнью и присматривает за своим ребенком, так безгранична будет ваша любовь ко всему, так нежна, добра и кротка.
Ведь на самом деле, разве он не обманывает ее постоянно, скрывая правду? От этой мысли мурашки пробежали по коже и засосало под ложечкой. Он не хотел лгать ей, на самом деле не хотел… но он так же не хотел, чтобы она посмотрела на него как на урода.
– Дарите добро всем, сейчас и всегда…
Может, ему нужно стать искренним с ней и ясно ответить на все ее вопросы? Но он всегда скрывал свой способ использования ки, потому что он казался еще более неестественным, чем все остальные. В конце концов, никому и никогда не удалось понять это, даже Мастеру.
– … и без помех, не скупясь, будьте свободными от ненависти и зависти…
Но пока монах продолжал свои песнопения, крупица за крупицей неприятное чувство под ложечкой уменьшалось, постыдные сомнения, страхи и неуверенность давали возможность понять, и Кеншин начал понимать, почему Томоэ хотела сделать это. Украдкой он взглянул на нее уголком глаза. В ее глазах была грусть, ее спина выпрямлена, ее осанка идеальна, но ее ки разогревалась по мере того, как она обретала уверенность от спокойных слов монаха.
Было здорово увидеть, как она находит в себе волю и решительность, тихую уверенность. Может, он сможет положиться на нее, всякий раз, когда его страхи станут слишком тяжелыми, чтобы их вынести?
– … пока вы стоите, сидите и ходите по земле, что бы вы ни думали, главным правилом жизни будет оставаться любящим человеком.
Монах закончил свою речь. В гулкой тишине он почтительно поклонился им. Все закончилось.
– Теперь, – прошептала Томоэ, поворачиваясь, чтобы мягко посмотреть на него, – сейчас мы поженились в моем сердце.
Кеншин замер, глядя на нее, совершенно потеряв дар речи…
Уголки ее губ чуть-чуть поднялись, и она встала, подавая ему руку.
– Давай вернемся домой, дорогой муж мой.
Его сердце затрепетало, и он улыбнулся, принимая ее.
Пока они спускались по лестнице, солнце зашло, и где-то на полпути они решили остановиться на ночь. Было небезопасно спускаться по крутой лестнице в темноте, а им не нужно было торопиться. На этот раз осторожность Кеншина не помешала, он расстелил для нее одеяло, и они перекусили тем, что он нес за спиной. Было приятно делать что-то знакомое, потому что если было что-то, что он знал назубок, так это ночевка в полевом лагере.
Он дежурил всю ночь, прислонившись к дереву, пока она отдыхала. Он чувствовал себя так хорошо, наблюдая за тем, как она спит. Томоэ, однако, спала не слишком хорошо. Это было вполне объяснимо. Хотя погода всю ночь стояла теплая, комары досаждали им, и тонкое одеяло далеко от мягкого футона.
Несмотря на небольшие сложности, Кеншин счел путешествие удачным.
Казалось, Томоэ нашла для себя какое-то решение, какую-то определенность.
По возвращению домой стал ясен главный вопрос его сельскохозяйственного эксперимента – после посева им не оставалось больше ничего, кроме как ждать. Конечно, Кеншин бывал на поле каждый день, принося воду для крохотных сеянцев туда, где земля казалась слишком сухой, выщипывал сорняки каждый раз, когда замечал, но этой работы было недостаточно, чтобы подавить повторяющиеся приступы беспокойства.
А теперь, когда начались осенние дожди, загнавшие их под крышу на целый день…
Ему было трудно успокоиться. Томоэ снова расчесывала его волосы, ровно и точно взмахивая щеткой. Это успокаивало, но он не мог не чувствовать, что ему нужно сделать еще что-то, что-нибудь. Стойкое раздражение пробирало его до костей, и никакое расчесывание не могло его прогнать.
Позади него послышался вздох, а затем прошелестела ее одежда, когда она положила щетку. Разочарование повернулось в животе, Кеншин начал выпрямляться и почувствовал мягкое влажное касание на шее.
Молния проскочила по его позвоночнику, и он обернулся, как испуганный олень. Что это было? Он уставился на нее, только чтобы увидеть ее глаза ближе, чем когда бы то ни было, когда она наклонилась и поцеловала его в уголок рта.
Он замер. Глаза широко распахнулись, сердце ударилось о ребра. Она меня целует?
Она отстранилась немного, нерешительно встречаясь с ним взглядом.
– … прости.
Ее губы были такими близкими, такими влажными и приглашающими, и Кеншин смотрел на них, изо всех сил пытаясь сосредоточиться. Она нахмурилась, отклоняясь…
… Почему она хмурится?
Она не должна хмуриться или стесняться! Это недостойно ее! В безумном порыве храбрости Кеншин потянулся и поцеловал ее в ответ.
Это было странное ощущение – чувствовать ее губы на его губах, и он понятия не имел, что нужно делать, но когда ее рот приоткрылся, а рука поднялась к его щеке, показалось вполне естественным податься ей навстречу. Было мокро и грязно… но так хорошо.
Ее пальцы скользнули в его волосы, чтобы притянуть его ближе. Его руки сделали то же самое, и это было правильно. Время от времени он отстранялся, только для того, чтобы сделать вдох, или она делала то же самое, но потом они ныряли обратно, пробуя друг друга на вкус, дыша одним воздухом, исследуя друг друга языками, открывая для себя, как лучше переместить губы, чтобы быть как можно ближе друг к другу. Они словно сливались в единое целое, и это было удивительно.
Это было такое хорошее ощущение – вся его нервозность, зудевшая под кожей, превратилась в жидкий огонь, прогревающий его до костей лучше, чем самая горячая ванна. Пульс и дыхание участились, кожа от пота заблестела… Впервые в жизни он ощущал себя живым. В этот момент ему было настолько хорошо, что он не мог ни о чем думать – только действовать.
Ее руки обвились вокруг его тела, привлекая его ближе, и он сделал то же самое. Жар тела усиливался. Почему они носят одежду в такую жару? Она находилась так близко к нему, ее губы так удивительны, а глаза огромны, великолепны, как звездное небо, и ее ки такая теплая. Огонь, стекающий в низ живота становился почти невыносимым, и болезненным, о боже, таким болезненным… пока просто не выплеснулся.
Кеншин выдохнул, отстраняясь, отчаянно пытаясь отдышаться. Что…? Что это было?
Ее глаза смотрели почти разочарованно, когда она вопросительно наклонила голову, вытирая губы рукавом. Но ее щеки очаровательно покраснели, и губы были красны, как никакая помада не могла их окрасить.
