– Девушка, нельзя ли получить у вас консультацию по литературе? У вас было так много книг, вы, наверное, все знаете…
Знакомство состоялось легко и быстро – она рассмеялась и согласилась «дать консультацию», – вместе ехали в метро, говорили о литературе, об институтах, моем и ее – она собиралась поступать в университет на филологический факультет.
Лариса.
Заговорившись, проехали остановку – ей нужно было на переход, а я с ней за компанию, – потом, возвращаясь, с разговорами проехали опять, а сделав переход, сели по рассеянности не на тот поезд, в обратную сторону. Вернулись, доехали, наконец, до ее остановки, вышли из метро, я решил ее проводить до самого дома.
Живет она, оказалось, далеко от метро, шли минут тридцать. Было холодно, и луна пряталась в холодном тумане. Лариса была легко одета, но мужественно терпела. Все время говорили о чем-то, шли по темным пустынным улицам и переулкам, где на тротуаре пластались черные тени деревьев, а в листве прятались желтые фонари – и листья сплетались в зелено-золотые светящиеся кружева. Наконец, пришли – она живет около Лефортовской тюрьмы: совсем рядом мрачно темнели стены… Людей не было вокруг, и была полная тишина. Мы постояли немного, я чувствовал нерешительность, никак не мог перейти от бесконечных разговоров к другому. Из темноты под деревьями около ее дома, где мы постояли, прощаясь, несколько минут, она повела меня назад, на свет, чтобы тоже немножечко проводить, но, когда проходили под тенью дерева, я остановился. Решаясь, сказал что-то пустое, посмотрел на звезды… И, наконец, как во сне, обнял ее, пробормотал что-то насчет желания поцеловать, она ничуть не отпиралась. Так простояли, обнимаясь и целуясь не меньше получаса, думаю. Я целовал ее в губы, шею, она с готовностью отвечала и почему-то нервно посмеивалась время от времени. Я нечаянно уронил на асфальт свою тетрадь, Лариса, засмеявшись, бросила на нее свою сумочку. Целоваться она явно не умела, а кожа ее лица при ближайшем рассмотрении и целовании оказалась не совсем гладкой, в мелких прыщиках. Такие бывают от воздержания, тотчас подумал я. Но почему?… Ведь она симпатична… А глаза просто магические да и остальное в порядке – так почему же?… Я думал так о ней, забыв о себе: про меня ведь тогда тоже наверняка многие думали: почему он такой нерешительный?…
На метро я конечно же опоздал, часа два шел пешком до дома, и радость все-таки распирала грудь, хотя, как ни странно, что-то и омрачало ее, но я никак не мог понять что.
Мы стали встречаться, она приходила ко мне, мы горячо спорили на литературные темы, нам не хватало времени, и я почему-то никак, ну никак не мог перейти от слов к делу. То есть к телу. Дурацкая нерешительность! Ну, вот, приходит она, садится, начинается у нас очередная дискуссия на литературную тему – впечатление такое, что нет для нее сейчас ничего важнее на свете, к тому же суждения ее оригинальны и весьма претенциозны, безапелляционны, это начинает меня раздражать, спорим порой, что называется, до хрипоты… И только когда она уходит, я с недоумением и растерянностью вспоминаю, что ведь у нее отличная фигура – грудь великолепная, высокая, а я ее даже не видел в натуре… И зачем мы переливали из пустого в порожнее? Но вот она приходит в другой раз – и все начинается снова… Знала она, разумеется, ВСЕ и, конечно же, ЛУЧШЕ ВСЕХ – особенно в литературе. Пушкин у нее был не Пушкин, а Александр Сергеевич – уважительно, хотя и несколько фамильярно. Маяковский – совсем уж попросту: Влад. Есенин – с оттенком нежности: Сережа. Советской литературы для нее не существовало вообще, в принципе – Сережа и Влад были явления чисто случайные. Шолохова она «не воспринимала» (я подозревал, что и не читала). Паустовский – «литературщина и слюнтяйство». Фадеев с его «Молодой Гвардией» – «сексот и пьяница». А Ильф и Петров – писатели «достойные», но, конечно же, «не советские». И так далее… Мне было смешно, однако хотелось ей помочь – она же собиралась на филфак поступать! – но никаких аргументов она просто-напросто не воспринимала. И так не только в литературе. Во всем. Кроме того, у нее светились дырки на локтях кофточки, но она их не зашивала принципиально, считая недостойными ее внимания «мелочами жизни» – из принципа! Ибо дырки были как бы символом независимости, свободы, признаком высокой духовности…
С растущим удивлением я день ото дня убеждался, что ценит она в себе, увы, не то, на что я как раз обратил внимание еще в библиотеке – глаза, волосы, попка крепкая и округлая, высокая грудь, стройные ноги, живость, – а… интеллект. То есть именно то, в чем она была не так, чтобы очень уж безнадежна, но все же далеко не столь высока, как считала. Главное же, что высоте этой дико мешал ну просто убийственный выпендрёж. Руки она мыла тоже, мне кажется, далеко не так часто, как надо бы, несколько раз они у нее просто-напросто пахли рыбой… Самым же губительным для наших пока еще достаточно добрых, но никак не переходящих во что-то более близкое отношений было то, что она однажды решительно и недвусмысленно заявила:
– Ты меня вообще-то устраиваешь не чем-нибудь, а своим интеллектом. Глупых мужчин для меня просто не существует!
Нет, я, конечно, ничего не имел против того, что меня не считали за глупого, но этого было все же как-то маловато.
Однажды я сумел слегка напоить будущую филологиню, глаза ее чарующе заблестели и я, наконец, решился: поднял со стула за плечи, обнял как следует, прижал к себе, стал целовать. Руки мои поехали ниже, я с радостью первооткрывателя ощутил ладонями ее гибкую талию, а потом и крепкий, упругий зад. Потом принялся раздевать ее, начав с кофточки. Продолжила она сама – решительно, быстро и до конца: решение мне отдаться было, очевидно, принято ею заранее.
И вот он настал, великий момент, я с волнением, почтением, трепетом, нежностью начал проникать в ее молодое и крепкое тело… Увы, тотчас пришло на ум совершенно чеховское: эта молодая женщина считала себя настолько возвышенной и чистой морально, что совершенно не заботилась о своей физической чистоте. Да, с печалью и даже каким-то мистическим ужасом воспринял я очередную прозу. Боже мой, неужели всегда только так?… Когда все кончилось, а кончилось, естественно, довольно быстро, я лежал рядом с ней расстроенный, опустошенный и думал: Тоня мариновала меня черт-те сколько, а потом был шантаж с абортом и полнейшая антисанитария; Рая заразила «стыдной болезнью», а потом был вызов к следователю. Теперь же мне досталась супер-эрудированная и отчаянно эмансипированная Лариса, так неуважительно относящаяся к своим женским прелестям, а, следовательно и к моему мужскому достоинству. Что дальше? И это все после романтических вздохов по Алле, райских фантазий и снов, любования «Нимфой» Ставассера и «Купальщицей» Коро. Почему-то вспомнилось тут же, что живет Лариса рядом с тюрьмой…
Вероятно, чувствуя мое разочарование, она попыталась слегка его приуменьшить и как-то очень по-деловому продемонстрировала мне то, что теперь называют на иностранно-медицинский манер: «оральный секс» и что я, как известно, уже отчасти испытывал давным-давно с девочкой со двора, а потом – в не так уж и давнее время – с мужиком, заплатившим мне за это десять рублей. Но то, что с девочкой, вспоминалось как бы в романтической дымке юности, а мужик делал это по крайней мере с пылом, чувством и нежностью, не говоря уже о том, что все-таки заплатил. Лариса же явно работала не ради секса, а ради принципа. И на публику. Публикой, естественно, был я. Она, похоже, вовсе не испытывала эротических чувств, а хотела и тут показать, какая она эрудированная, развитая и свободная. При этом не обязательными для нее оказались и такие мелочи, как омовение бывшего в употреблении органа перед столь все же утонченно-дегустационной процедурой… Мне же ее неуклюжие действия казались претенциозно-бездарными, кощунственными даже, и я не радовался от ее натужных ласк, а злился.
Ну почему люди не отдаются спокойно, естественно и действительно смело своим истинным чувствам? – в который уж раз думал я. Мы все время играем кого-то или что-то вместо того, чтобы жить. И делаем все не для того, чтобы быть, а – чтобы казаться. Самое интересное, что потом, в многочисленных письмах, которые Лариса начала присылать мне по почте, она постепенно раскололась, и тогда выяснилось, что на самом деле все в ее чувствах было ровно наоборот: она хотела быть чувственной, страстной женщиной, мечтала об этом, но… боролась с этим, ибо этому как раз и противоречили ее железные интеллектуальные «принципы»! «Я ненавижу постоянную зависимость от…» – писала она, и за тремя точками угадывалось, ясно что: щедро подаренный ей природой нежный цветок… Который мог принести столько радости, если отнестись к нему с истинным уважением… Она же усиленно делала вид, что ненавидит его. Но письма ее становились все длиннее, все чувственнее – она изливала эмоции на бумагу: «Я завелась от того, что пишу, я… хочу тебя… я… кончаю…» При встречах наших, тем не менее, продолжалось все то же самое – словно не она, а какая-то другая женщина писала за нее письма. В конце концов я устал и уже не хотел видеть ее…
