— Бедная Лея.

На кухне Маргретe Пьер наткнулся на стену из сигаретного дыма.

— Слушай, ты что куришь три сигареты за раз, или что здесь случилось?

Пьер открыл окно и входную дверь, чтобы выпустить дым, и сел за к Маргрете за стол с переполненной пепельницей. Обычно ему предлагали выпить чаю, но этим утром все было не так как прежде. Грусть и печаль висели над кухней как колокол, казалось, их можно было схватить руками, как этот голубой, застоявшийся, удушающий сигаретный дым. Жизнь в этом доме — это значит пахать, стареть, хворать или упасть замертво, больше ничего. От мужества, выдержки или веселья прежних дней в семье Петерсен не осталось и следа. Им никогда не жилось действительно хорошо. Но если бы у стен была память, то дом, в котором Пьер и Маргрете молча сидели рядом, мог бы вспомнить деловую суету, весенние субботники, работу в саду, детские дни рождения, праздники урожая, поедание вишневого пирога. В настоящее время этот дом и Маргрете вместе с ним, казалось, праздновали лишь уход времени.

Пьер всегда видел в лице Маргрете определенную силу и жесткость, но теперь оно показалось ему бескровным. Ее щеки были белыми и лоснящимися как моцарелла, подбородок обвис. Начиная с этого утра, она стала старой.

Когда ее мелкие глаза начали искать его взгляд, Пьер уклонился от вопроса, который боялся прочитать в них, подойдя к газовой плите, чтобы поставить воду для чая.

К счастью, она не собиралась преследовать его своим взглядом. Ссутулившись Маргрете осталась сидеть за столом, наполовину поглощенная сигаретным дымом и темнотой в комнате. Натюрморт печальной женщины.

Может быть, она впервые за долгое время, а может и вообще впервые, поняла всю величину своего жалкого положения. Вполне возможно, что этим утром Эдит своей просьбой открыла ей глаза на то, как изменилась бы ее жизнь, если бы к концу дня она стала свободной женщиной. Предложение, должно быть, поступило от самой Эдит, так как Маргрете никогда бы не отважилась даже мечтать о самоубийстве матери, не говоря уже о том, чтобы желать его. Но даже если бы это было и так, ее бы мучили невыносимые угрызения совести. Но теперь, когда эта мысль была проговорена и ее невозможно было забрать назад, она передалась и Маргрете и развилась у нее внутри.

Итог жизни этой сорокадвухлетней женщины, должно быть, был ужасен. Она выжимала каждый евро, но все равно не добивалась успеха. Она выписывала журналы, где были изображены роскошные дворцы, в то время как ее жилье находилось примерно в таком же состоянии как ее мать. Ко всему прочему, любовь не играла в ее жизни никакой роли, ну или, по крайней мере, почти никакой.

Несколько лет назад она поведала Пьеру, что познакомилась в Визмаре с неким Османом, совладельцем закусочной, где продавали шаурму. Она просила у Пьера совета, так как не имела опыта в любовных делах. Несколько дней она была счастлива, ее будто подменили. Но у Османа были другие планы. Он пригласил ее в свою закусочную, а потом взял с собой в квартиру друга. Дело — в этом случае можно обозначить это именно так — было закончено через десять минут. С тех пор Маргрете больше не видела Османа и насколько Пьер знал, это было ее последнее свидание.

Иногда он спрашивал себя, как Маргрете могла пережить тот факт, что за исключением ее брата, у всех друзей из их бывшей компании все было хорошо. По крайней мере, ни у кого из них не было финансовых забот. В тот момент, когда Пьер разливал чай, Маргрете резко повернулась на стуле.

— Ты это сделаешь?

Пьер пролил несколько капель горячей воды, поставил чайник на плиту и взял тряпку.

— Оставь,— сказала Маргрете. — Я должна это знать. Ты сделаешь это?

— Не думаю, что такие вещи нужно обсуждать за чашкой чая, сидя за кухонным столом.

Маргрете бросилась к нему, схватила чашку и вылила содержимое в мойку.

— Вот, теперь мы говорим уже не за чашкой чая. Можем пойти в сад, если тебе не нравится на кухне. Спрашиваю в последний раз: ты сделаешь то, о чем она тебя попросила?

По блеску в глазах Маргрете нельзя было понять, бросится ли она на него, если он ответит да или нет. Все зависело от того, чего она больше боялась, угрызений совести или будущего, похожего на прошлое.

— Маргрете,— лишь вздохнул Пьер.

Она сделала несколько шагов взад вперед, повернулась, еще раз прошлась туда сюда, обводя взглядом всю кухню и, наконец, остановив его на полу.

— Значит, нет.

Какое безграничное разочарование было в этих двух словах. Как будто он обнаружил у нее опухоль мозга, оказавшуюся неоперабельной. Или как будто ее помилование было отклонено.

— Нет?

— Нет,— подтвердил он.

Когда она всем телом наклонилась над столешницей, у Пьера на секунду мелькнула мысль, что она собирается взять один из ножей и что-то сделать с собой или с ним. Он быстро сказал:

— Я считаю, будет лучше, если твоя мать будет содержаться в приюте, где получит паллиативное лечение и...

— Ты так же, как и я, прекрасно знаешь, что она не хочет в дом престарелых. Она хочет остаться здесь, умереть в своей постели. Я не пойду на то, чтобы вытаскивать ее из дома против ее воли. Никогда.

Она вновь резко повернулась и посмотрела на него.

— Почему, Пьер? Просто скажи, почему?

Пьер сделал беспомощный жест руками.

— У меня клятва...

— Ах, перестань,— набросилась она на него. — Кого ты хочешь обмануть? Меня или себя? Я знаю настоящую причину, никогда бы не подумала, что ты способен на такую подлость.

Проснувшись на третий день моего пребывания на Пёле, я обнаружила рядом с собой лежащую на подушке розу. Она была бело-желтой с лиловой каймой и пахла парфюмированным мылом. Вместе с ярко зелеными листьями роза сочетала в себе цвета пёльского флага. Случайность? Или Пьер просил меня таким изысканным образом остаться на острове?

Я уже давно не начинала день в таком хорошем настроении. С утренним туалетом я справилась быстро, но зато мне понадобилось много времени, чтобы выбрать наряд. Мой гардероб состоял из вещей, которые я взяла с собой в первый приезд на остров, то есть до несчастного случая. В кругах, в которых я вертелась в Буэнос Айресе и европейских столицах, главным образом среди галеристов и их клиентов, фотографов произведений искусства и музейщиков, принято было одеваться элегантно. Соответствующим образом я и собрала свой огромный чемодан и не взяла ничего, что бы мне нравилось. За исключением двух удобных, подходящих для норманнского фотосафари, нарядов. Та женщина, которой я была раньше, вновь показалась мне чужой, но я ни в коем случае не хотела погружаться в эти мысли.

В конце концов, я одолжила одну из рубашек Пьера, которая была мне слишком широкой, завязала концы узлом и надела вчерашние джинсы. Затем я позволила себе совершить тщательный и на этот раз тайный обход помещений верхнего и нижнего этажей.

То, что я сразу заметила, войдя в дом, подтвердилось при ближайшем рассмотрении. У нас с Пьером были похожие вкусы. Не считая некоторых деталей, обстановка, цвета стен и даже небольшое количество декора могли быть выбраны мной. Выбраны ― это вообще было ключевое слово. Ни одна деталь не стояла случайно на своем месте или потому что так было целесообразнее. Все вещи практически идеально подходили друг к другу, дополняли, переходили друг в друга, причем натуральным образом, а не так как было у Жаклин и Майка, где все было выставлено на всеобщее обозрение.

Я много времени провела перед книжной полкой в форме радуги под девизом: «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, кто ты». Судя по книгам, Пьер был разносторонне заинтересованный читатель без какого-то особого направления. Я не смогла выявить ни любимого автора, ни какую-то обширную тему. Бесцеремонно взяла фотоальбом, но нашла его скучным. Надеялась найти там какие-нибудь фотографии нашей компании, но пришлось довольствоваться лишь лицами и отпускными поездками семьи Фельдт. Интересно было только вспомнить, каким красивым мальчиком был Пьер, даже привлекательнее Юлиана, чего я тогда удивительным образом не замечала.