- Господи Иисусе... - прошептала Элеонор.

- Уже тогда мы были потерянными детьми, - сказал Сорен. - Мы понимали, что то, что мы делаем, неправильно, но мы были не в силах остановиться. Отчаяние привело нас к разврату, и мы не смогли найти выход.

- Как это остановилось?

- Нас остановил наш отец.

Элеонор отстранилась и подняла руку.

- Мне нужна минутка.

- Я предупреждал.

- Знаю. Но я не подозревала.

Она наклонилась вперед и положила обе руки на его колени. Он погладил ее по спине, пытаясь утешить ее, в то время как она хотела утешить его.

- Если Бог в тот день был в этом мире, то Его не было в той комнате, когда отец приехал домой. Он увидел нас вместе и швырнул меня в стену. Я помню кровь на золотых обоях - красное на желтом. И он начал насиловать Элизабет, помечал свою территорию. Я нашел каминную кочергу и ударил его ею. Он пошевелился. Я не попал по голове. Но он слез с Элизабет. И направился ко мне. Он ударил меня, сломал руку. Я плохо помню тот день, но четко помню, как он привязывал меня к стулу и говорил, что убьет меня. «Ты труп», - произнес он, и я знал, что он не шутил. А затем он упал, без сознания. Элизабет ударила его по голове кочергой, чтобы спасти меня. Я отключился под звук ее смеха. И очнулся в больнице.

Элеонор ощутила привкус меди на языке. Если бы она не была осторожна, ее бы стошнило от ужаса, который пережил Сорен в столь юном возрасте.

- Что случилось с Элизабет?

- Ее мать услышала ее смех и отправилась на поиски. Когда она увидела сцену перед ней, она больше не смогла отрицать правду о том, кем и чем был ее муж. Она отвезла меня в больницу и забрала Элизабет. Они с отцом тихо развелись, разделив поровну имущество. Лучше откупиться от него и сохранить все в тайне, чем пройти через битвы общественного суда.

- Вопрос шестой - Почему все считают, что меня зовут Маркус Стернс, а я сказал тебе, что меня зовут Сорен? Моя мама назвала меня Сореном. Магнуссен - ее фамилия. Я годами как мог пытался отказать отцу, его деньгам и его миру. Поэтому я отказался от его имени, по крайней мене, в личной жизни. Я хотел, чтобы ты знала настоящее имя. Знать историю моего имени - значит знать меня. Есть несколько людей, и я хочу, чтобы они знали меня.

- Я хочу вас узнать.

- Теперь знаешь.

- Вы стали католиком из-за того, что произошло между вами и вашей сестрой?

- Да. Отец пришел в себя через несколько дней после инцидента. Он вспомнил, что я был его единственным сыном, но видеть меня в своем доме не хотел. Думаю, он боялся моего возмездия. Я хотел убить его и не могу винить его за то, что он отправил меня в закрытую иезуитскую школу в глуши штата Мэн. Я чувствовал себя оскверненным тем, что произошло между мной и сестрой. Когда отец Генри учил нас исповеди и примирению, прощению... Я понимал, что нуждался в этом. Я обратился в католичество и начал учиться, чтобы присоединиться к иезуитам.

- Там вы и познакомились с Кингсли, верно?

- Кингсли... Он был подарком от Бога. Я держался от всех подальше, кроме священников в Святом Игнатии. Я не хотел больше никому причинять боли. Хотел... но не хотел. Я хотел, но не хотел хотеть. Когда я теряю контроль, зрелище не самое приятное.

- Я доверяю вам.

- Ты влюблена в меня. Конечно, ты доверяешь мне. Надеюсь, я никогда не предам твоего доверия. Но не могу обещать, что этого не произойдет. И теперь, после этого всего, я могу быстро ответить на оставшиеся вопросы. Вопрос пятый - ты спрашиваешь, у чьих ног ты должна сидеть. Надеюсь, ответ - у моих. Вопрос четвертый - ты спросила, откуда у священника собственные ключи от наручников. Элеонор, я садист и ради сохранения рассудка должен периодически причинять кому-то боль. Это мощная потребность, и она становится безумной, если я отказываю себе слишком долго. В доме Кингсли ты видела, какие у него вечеринки, какие гости у него бывают. С восемнадцати лет у меня не было полового акта. По крайней мере, раз в месяц я порю кого-нибудь, иногда раз в неделю.

Глаза Элеонор округлились от шока.

- В ту ночь у Кингсли...?

Сорен кивнул.

- Женщина, которую ты видела со мной, она подруга Кингсли. Она натренированная мазохистка, которая получает удовольствие от принятия боли так же сильно, как и я, причиняя ее. Бондаж - часть сессий. Связанный человек беззащитен. Со связанным человеком я с меньшей вероятностью переступлю свои границы. Вопрос третий - ты спрашиваешь, почему мой друг поможет тебе. На этот вопрос может ответить только Кингсли, это все, что я могу сказать. Ответ на твой второй вопрос - какая третья причина, почему нахождение с тобой вызывает проблемы - о чем я и рассказал. Я садист и возбуждаюсь, только если сначала причиню тебе боль. Безусловно, я бы хотел, чтобы это было иначе.

- Безусловно, - повторила она, даже не слыша себя. - Значит вы... вы не можете...

- Элеонор, ты шутила о том, как мы ломаем стол во время секса. Я не ломаю мебель во время секса. Я ломаю людей.

- Понимаю.

- Что касается вопроса номер один - какая вторая причина, по которой я помогал тебе в ночь твоего ареста? Ответ на этот вопрос такой же, как и на двенадцатый вопрос. Потому что я влюблен в тебя и всегда буду. Вот и все. Вся моя грязная правда.

Сорен замолчал, и Элеонор впустила его слова в комнату. Она знала, что он ждал, когда она заговорит, чтобы принять какое-то решение, сделать какое-то заявление. Он обнажил перед ней душу, изложил унижения и ужасы прошлого и признался, как они мучили его по сей день. Она не имела ни малейшего понятия, что сказать, чтобы утешить его, и не знала, могла ли она. Но сначала у нее был один вопрос.

- Это все?

Он прищурился на нее.

- Рассказанного тебе недостаточно?

- Нет, про садизм достаточно. Я боялась, что есть нечто действительно серьезное.

- Твое определение серьезного отличатся от всего англоязычного мира.

Она пожала плечами.

- Не знаю. Думала серьезное - серьезное. Думала, вы были преступником в бегах или у вас терминальная стадия рака. Или хуже того, вы могли быть импотентом. То есть реальным импотентом. А, похоже, у вас просто другое представление о прелюдии.

- Мое определение прелюдии обычно расценивается как насилие.

- Очевидно, мы с вами читаем разные словари.

- Кажется, ты не понимаешь всей серьезности ситуации. Я садист. Я не могу убежать от этого. Я как мой отец.

- Как сильно вы вредите людям во время игры? Они отправляются в больницу после или что-то вроде того?

- Однажды, будучи подростком, я потерял контроль. Все было по обоюдному согласию, но я пересек линию. С тех пор нет. В Риме у меня был наставник, который меня обучил, как причинять немыслимую боль без причинения вреда. В худшем случае у человека несколько недель будут сходить синяки. Синяки и рубцы. Мазохисты, с которыми я играю, хорошо обучены, как и я. Они доверяют мне и делают то, что я им велю. Они отдают свои жизни в мои руки, и я уважаю это доверие.

- Ваш отец вредил людям против их воли. А вы так не поступаете, верно?

- Никогда. Я причиняю боль только тем, кто ее хочет, кто насладится ею.

- Значит, вы противоположность вашему отцу. Верно?

- Все не так просто.

- Если вы тыкаете членом в женщину, которая его хочет - это секс. Если вы тыкаете членом в женщину, которая того не хочет - это изнасилование. Акт тот же, но это совершенно разные вещи, верно? Если вы только поэтому сдерживаетесь со мной, то можете перестать прямо сейчас.

- Элеонор, во мне давным-давно что-то внутри сломалось. Или, возможно, я уже был сломан. Но да, когда придет время нам заняться любовью, я должен буду причинить тебе боль.

Руки Элеонор задрожали, когда слова «займемся любовью» снова сорвались с губ Сорена. Она перекатилась на стопы и отстранилась. Она встала перед ним.

- Элеонор?

Она стянула шорты и сняла футболку. Обнаженная и бесстыдная она стояла перед ним в лунном свете.

- Тогда сделайте мне больно.