Бабы вернулись с цветами, и одновременно с ними явился Владик. Цент, нетипично вежливый и обходительный, тут же предложил им отведать шашлыка, клятвенно заверив, что вложил в него не только весь свой кулинарный талант и всю свою душу, но и кое-что помимо этого. Сам пристроился в сторонке и принялся за свою порцию, одним глазом косясь на программиста.

Не ждавший подвоха Владик успел отправить в рот целых два куска, когда глаза его вдруг сильно расширились, и из них двумя водопадами хлынули слезы. Видя, что жертва близка к тому, чтобы выплюнуть пикантное угощение, Цент принял меры. Он не мог допустить, чтобы Владик не насладился всеми оттенками вкуса. Зря, что ли, старался?

– Вот это я понимаю шашлык! – громко нахвалил он сам себя. – Кто от такого шашлыка нос станет воротить, того только убить и закопать. Это просто преступление, верно?

– Да, очень вкусно, – вынуждена была признать Маринка.

– Любимый, ты у меня такой талантливый, – расщедрилась на комплимент Анфиска. – Тебе нужно было работать поваром.

Начав за здравие, подруга традиционно кончила за упокой. Предложила ему, Центу, работать. Да еще и поваром, то есть слугой. Дважды с грязью смешала. Цент пожалел, что не насыпал перца и в ее порцию, после чего обратил внимание на Владика. Тот весь покраснел, глаза программиста лезли из орбит, но боязнь оскорбить Цента не позволяла ему выплюнуть угощение с сюрпризом.

– Мои шашлыки и воры в законе, и губернаторы ели, и нахваливали, – с нажимом произнес Цент, как бы пытаясь намекнуть Владику, что тому пора проглотить кушанье. – Был, правда, один случай возмутительный, ну да что о нем вспоминать? Того типа, который мой шашлык выплюнул и обругал, давно уже схоронили в безымянной могиле, потому что родственники его так и не смогли опознать.

После прозвучавших воспоминаний Владик проглотил шашлык. Горло словно обожгло огнем, ощущение было такое, что отправил в желудок не мясо, а пригоршню битого стекла. Хотелось кричать от боли, заглушить ее водой, но Цент не спускал с него глаз. И когда жертва кулинарного терроризма потянулась к минералке, бывший рэкетир был тут как тут.

– Владик, ты чего так плохо ешь? – спросил Цент. – Неужели тебе мой шашлык не нравится?

– Что ты! Очень вкусно, – прохрипел страдалец.

– Ну, так ешь еще. Для повара лучший комплимент, это чистая тарелка.

Владик опустил взгляд в свое блюдо, и едва не лишился чувств. Порция была чудовищно велика. А тут еще невеста подлила масла в агонию, и проворковала:

– Милый, кушай хорошо. Ты такой худенький, тебе нужно лучше питаться.

– Согласен, – поддержал ее Цент. – Ну-ка давай, покажи, что ты мужик. Мужик все съест и добавки попросит.

Тяжело дался Владику этот шашлык, и много раз успел он пожалеть, что согласился на эту совместную поездку. Каждый следующий кусок шел хуже предыдущего, рот и горло горели огнем, желудок скручивало спазмами боли. Он еще пару раз пытался добраться до воды, но Цент всякий раз пресекал эти попытки. И лишь когда тарелка страдальца опустела, бывший рэкетир потерял к происходящему интерес, встал из-за стола и пошел куда-то по своим делам. Владик тут же схватил бутылку с минералкой и одним махом осушил ее. Физические страдания ему приглушить ужалось, но душа продолжала болеть. Все, что хотел несчастный программист, это как можно скорее расстаться с кошмарным человеком из лихих девяностых. И никогда больше с ним не встречаться.

Трапеза стала последним светлым пятном этого дня. Цент надеялся, что невинная шалость зарядит его позитивом, которого хватит до завтра, но он жестоко просчитался. Адские муки только начинались. После шашлыков они переместились в дом, где завязалось бесконечное чаепитие с бесконечными разговорами. Бабы трещали как два пулемета, Владик, осмелев, тоже гнал какую-то пургу. Центу вскоре стало так тошно, будто это он наелся шашлыков с острым перцем. Пару раз он предпринимал попытки уйти, но Анфиса не пускала его. Более того, его активно пытались втянуть в разговор, и искренне удивлялись, почему он отмалчивается и все больше мрачнеет.

– Любимый, что такое? – допытывалась подруга, по тупости своей не понимая, что если у человека погано на душе, то его следует оставить в покое, а не доставать глупыми вопросами.

– Голова болит, – соврал Цент, чтобы отвязались.

– Может быть, тебе таблетку какую-нибудь дать?

– Да. Цианистый калий есть?

– У меня только анальгин.

Цент взял таблетку, но пить ее не стал.

Человеку, рожденному уже после лихих девяностых, либо же до, но благополучно просидевших данную прекрасную эпоху в крепко запертой уборной, было бы крайне трудно понять те муки, каковые испытывал Цент в процессе общения с двумя экс-проститутками и одним программистом. Дело было не в том, что Цент имел что-то против проституток или программистов. И те и другие вполне, по его мнению, имели право жить на белом свете и тихо заниматься своими делами. Вот только делать это им полагалось подальше от конкретных пацанов. Эпоха девяностых сформировала в мозгу Цента что-то вроде кастовой системы, вот только люди в ней подразделялись не на жрецов, воинов и прочих разных, а на авторитетов, нереально крутых, реально крутых и далее в таком же духе, вплоть до лохов позорных, лохов опущенных и лохов голимых. Себя Цент скромно причислял к категории реально крутых перцев, каковое звание позволяло ему невозбранно восседать в компании авторитетов, нереально крутых и просто крутых. Опускаться ниже крутых, к слегка крутым, уже было чревато. Подобное поведение отрицательно сказывалось на самооценке и уважении со стороны авторитетов. И уж конечно, реально крутой перец ни при каких обстоятельствах не должен был марать себя компанией лохов позорных. То был позор, несмываемый и великий. Для крутого воссесть в компании лохов было равносильно тому, чтобы самому наречься лохом. Вот почему Цента так корежило в навязанной ему компании. Он оказался среди лохов, оказался на равных с ними, а это могло означать только одно – он и сам, похоже, уже далеко не конкретный пацан. Лоха надлежало разводить на бабки и ставить на счетчик, а не гонять с ним чаи и не вести милые беседы о всякой ерунде.

Цент ненавидел Анфису, за то, что она довела его до такого срама. Ненавидел Маринку, за то, что та жила на белом свете. Ненавидел Владика, просто потому, что не мог не ненавидеть этого очкарика. И еще он ненавидел себя, потому что сидел и покорно хлебал чай, как бесхребетная амеба, а должен был встать, взять палку, и показать лохам, кто хозяин в этом мире. Анфисе по башке! Маринке по башке! Владику восемь раз по башке, портом за шкирку его, и к нотариусу, дарственную писать. У очкарика машина, квартира, дача…. Урожайный лох! Вот как следовало поступить, и как он поступал в свое время. Но, увы, не теперь. Сломленный, беззубый, бывший некогда злым волком, а ныне превратившийся в старого облезлого кобеля, Цент теперь мог терзать лохов только в своих эротических фантазиях.

И от этого на душе становилось так погано, как будто с гаишником за руку поздоровался.

Утром Цент проснулся злой и разбитый, будто всю ночь прождал в засаде жадного коммерсанта, дабы поймать его и подвергнуть пыткам с целью пробуждения в оном субъекте щедрости, а жертва так и не появилась. Дача программиста определенно располагалась в каком-то нехорошем месте, иначе, чем объяснить ужасные сны, посетившие Цента под ее крышей? Вначале приснилось, что он честный труженик, всю жизнь пашущий за копейки, чтобы заработать грошовую пенсию и выкормить потомство – будущих честных тружеников, обреченных повторить судьбу родителя. Цент проснулся с криком, напугав Анфису. Та, угрожающе зевая, стала выспрашивать, что случилось, но Цент не стал ей объяснять – сам факт того, что ему, крутому перцу, снятся подобные сны, являлся немыслимо унизительным. Но стоило лечь и сомкнуть глаза, как сознание несчастного рэкетира провалилось в бездну нового кошмара. Приснилось, что он программист и по совместительству очкарик. Было немыслимо страшно. В этот раз дикий крик Цента разбудил всех, даже Маринка прибежала узнать, что случилось.