Старк молчит — и если бы Стиву не хватило потрясений на сегодняшний день, то это стало бы самым удивительным событием со дня его собственной разморозки.
Старк. Молчит.
Только заводит за спину правую руку, когда дверь камеры отъезжает в сторону и Баки, словно ранним утром с постели, делает шаг на нетвердых ногах.
Стив готов ринуться наперерез, броситься на пути луча репульсора, как есть — в одной футболке и без щита, хотя после этого точно не сложится разговора, а он твердо намерен получить у Баки — или кем бы он там ни был — ответы.
— Всем привет, — говорит Баки, и Старк выбрасывает вперед руку. Прежде, чем двинуться с места, Стив видит в ней обычный телефон и слышит: «Желание».
— Оу! — губы Баки кривит усмешечка, и он опирается спиной о круглый бок криокамеры.
В душе Стива происходит борьба между наихудшим и просто плохим вариантом. В обоих случаях он готов драться, а женский голос из динамика продолжает:
— Семнадцать.
— Рассвет.
…
— Один.
— Русская актриса, — наконец говорит Старк и переползает взглядом с Баки куда-то на колени Стива. — Произношение идеально.
Рука Баки сжимается, глаза загораются злым огнем, и на «грузовой вагон» он выпрямляет спину, с кошачьей грацией складывается пополам и едва не падает, пытаясь упереться несуществующим железным кулаком в пол.
Стив тут же летит, желая подхватить, но его опережает громкое:
— Доброе утро, солдат.
Баки балансирует, разводит пятки, вытягивается в струнку и смотрит невидяще куда-то на идеально белую панель стены:
— Я готов отвечать.
1943
— Почему ты молчишь?
Баки не просто молчит. Он изводит Стива своим безмолвием, полной отстраненностью и равнодушием. Стив может разбить в крошку гранитную скалу, но упрямство Баки крепче любого камня, и если что-то и осталось в них от довоенных времен, то именно это — никто не хочет уступать.
— Я задал тебе вопрос! — Стив начинает психовать, и это вовсе не к лицу тому, кто без колебаний решился принять командование еще не подобранным спецотрядом. У него нет ни опыта, ни честно заслуженного звания, и бывалые солдаты — не две дюжины дамочек из кордебалета. Те разбегались или смолкали, стоило лишь поддать командных ноток в голосе и стали во взгляде.
А Баки игнорирует его, словно между ними произошла серьезная ссора, и Стив теряется от того, что не может понять. Он-то точно не совершил ничего такого.
— У вас отлично получается, капитан Роджерс, — наконец цедит Баки, криво прикладывая два пальца к челке, и уходит прочь из палатки.
Стив опускает пылающий лоб на холодный металл автомата, считает до пятисот и отправляется за ним, всматриваясь в рельефные следы подошв, что ведут прочь из лагеря.
— Гребаный боже, Роджерс, ты оставишь меня в покое или нет?! — выкрикивает Баки, не оборачиваясь, его спина выпрямляется, а над головой повисает сизое облачко сигаретного дыма.
— После всего, что случилось, ты не должен быть один.
Баки наконец вскидывается, челка взлетает, и прозрачные глаза становятся почти зелеными и ледяными, как вода замерзшего озера.
— А давай я сам решу, Роджерс? — зло выплевывает он, вкручивая окурок в кору дерева так, что последние крошки табака расползаются по пальцам. — Ты же решил.
Стив тяжело сползает на землю и отчего-то чувствует себя виноватым совершенно без всякого повода.
— Единственное, что не дало мне сдохнуть, — глухо говорит Баки, пока тщательно мнет пальцами пустую пачку с унылым одногорбым верблюдом, — это вера. Я верил в то, что эта хуйня — вся эта — никогда тебя не коснется. И был бы счастлив, понимая, что ты… рисуешь уебищную банку ветчины на вывеске или афишу для нового фильма с тонкой ножкой в черном чулке. Пусть даже выкашливаешь легкие на заводе, но по ту сторону океана. И поэтому на хуй, Роджерс. Все твои признания и обещания — сплошная ложь! Тебе никогда не было дела до меня.
Стив чувствует, как мелко начинают дрожать его губы, и сильнее сжимает челюсти. Баки зол. Баки неправ. Баки не понимает, и это больнее всего.
— Тебе какая разница — молчим мы или нет, есть я или нет, жив я или меня размазало взрывом, если ты все равно поступишь по-своему, — тот продолжает едва слышно выговаривать слова и не смотрит на Стива, словно не чувствует его присутствия, а обращается к косому, поросшему мхом пню перед собой. — Если тебе наплевать, то мне тем более. Даже таким ты не доживешь до победы. Я знаю тебя, идиот. Завтра ты ляжешь поперек грязной речки и танки проедут по тебе, впечатав в земную ось, или решишь, что бессмертен, и бросишься в самый ад, а то оружие, что мы нашли на базе, превратит тебя в пустое место, и нечего будет даже похоронить. Моя жизнь этого не стоила. Ничья жизнь…
— Это твой способ сказать спасибо, — Стиву сложно, но он улыбается, дергает уголком рта, хотя знает — Баки не повернет головы, не сможет увидеть это жалкое подобие улыбки. — А у меня мозоль, вот тут…
Он притрагивается пальцем чуть выше левой челюсти и сообщает доверительным шепотом:
— Каждый вечер не меньше полусотни поцелуев. Дамочки, школьницы, иногда бабули. А случалось, и мужчины. Я чувствовал себя шлюхой. Не такой дешевой, как Бетси, что гуляет вдоль пристаней, но…
Баки едва слышно фыркает, и в сердце Стива тает первая льдинка.
— А костюмерная у вас была одна на всех? — спрашивает он, и Стив понимает — вот самая безопасная тема для разговора.
— Ну-у-у, когда как, — тянет он, — всякое случалось. Девчонки любили подглядывать. Да и зрители… ох, всякое бывало. И трусики в карман совали, и подвязки в конвертах с записками. Как-то принесли корзину чайных роз с приглашением на ужин от «очень богатого поклонника, пожелавшего остаться неизвестным», пришлось устроить аукцион — чертова прорва денег, каждый цветок ушел минимум за пять долларов. Однажды у меня лопнул костюм от шеи до самой задницы, прямо по шву, и пришлось пятиться за кулисы спиной. Счастье, что я всегда надевал трусы, хотя наш менеджер уверял, что без них я собрал бы в три раза больше денег. В Висконсине я свалился в оркестровую яму. И, слушай, тебе это понравится, на переезде между Бостоном и Спрингфилдом…
Стив рассказывает пошлейшую историю о том, как перепутал вагонные отсеки, видит, что линия подбородка Баки смягчается, а под щетиной проступают розоватые пятна, и не жалеет соленых подробностей. Привирает в мелочах, лишь бы Баки продолжал внимательно слушать.
— И вот эти двое долбят Вайолет с двух сторон, как будто им метроном ритм отсчитывает, а потом Эндрю целует Честера, и они видят меня. И Эндрю такой: «не желаешь присоединиться, Капитан? Каждый из нас с радостью даст тебе». Господи, а я только и думаю о том, что под ними сейчас сломается вагонная полка и кусок дерева заблокирует колеса, и хочу жрать так, словно на календаре все еще середина тридцатых.
И Баки не выдерживает — поворачивается и прыскает так, что капля слюны долетает до губ Стива. Складывается пополам от хохота, и его слышно, наверняка, даже в штабной палатке.
— Боже, ты ужасен, Стив.
— Это я еще не рассказывал о Салли и Эмбер в кузове грузовика и о том, как Вивьен проспорила девчонкам и пришла голой в мою постель, — Стив рад и готов копаться в памяти хоть до самого утра, а если историй не хватит — придумать их, лишь бы с лица Баки не сходила улыбка.
— Я обосрался в первую бомбежку, — говорит Баки. — Натурально. Мы еще до земли не успели добраться, как попали под обстрел. Я тогда решил — все, пиздец. Ничего хуже уже не будет, после того как железяка переломится пополам, и если нас не разнесет взрывом, то мы захлебнемся в ледяной воде. Стив, мы должны были сделать это вдвоем.
— Что? — Стив не понимает.
— Ну, Вайолет на полке вагона. Неважно, Ханну на заднем дворе, Марджери в каком-нибудь отеле. Тебе стоило попробовать тогда, чтобы не было соблазнов.
— Нет-нет-нет, — как заведенный повторяет Стив. — Я не хотел никого, кроме тебя.
Баки горько ухмыляется:
