За окном сгущались сумерки, и я даже смог взобраться на широкий подоконник, приоткрыть окно и закурить. О, какое невероятное удовольствие, когда ты можешь усмирить своё никотиновое голодание, вдохнув ароматный дым сигарет и выпустив его, уже не таким густым. Ледяной воздух осеннего вечера расслабляет, даёт возможность ощутить свежесть и некоторую свободу, которую ты так или иначе получаешь в ограниченных количествах, когда лежишь в одиночной палате больницы. К влажному от мелкого дождя окну прилип бурый, потрёпанный кленовый лист, который мелко-мелко, едва ощутимо дрожал. Холодно ли ему? Наверное, нет, он уже мёртв, ему уже всё ни по чём. Так почему он так дрожит? Прислоняюсь лбом к стеклу и вновь делаю глубокую затяжку, выпустив дым через нос. Аромат щекочет ноздри, едва ли не заставляя чихнуть. В меру приятное ощущение, надо сказать.
Долгие сумерки медленно перетекли в ночь, во всей больнице погасли огни. А она большая, если не сказать огромная, с несколькими отделениями: здесь много зданий, прекрасные дворы, в общем и целом, да и на мой взгляд – идеальная место, чтобы подлечиться от каких бы то ни было проблем. Отделение же микрохирургии, в которое я загремел, было не очень большим. Я бы сказал – маленьким. Если не считать этажа для операционных и реанимаций – три. Остальные здания переваливали за пять этажей, а потому я наблюдал, как медленно на этажах гаснут лампы, как перестают мелькать силуэты. Издалека доносится шум автострады. Такой родной, давно забытый из-за травмы шум. Наверное, я никогда не забуду то роковое столкновение на повороте, когда финиш уже был так близок, вместе с городским первенством. Визг тормозов, слепящий свет фар, адская боль и темнота. В те мгновения я, в самом деле, решил, что настал мне безвременный каюк, но потом, проснувшись в больнице, свободно выдохнул. Я не обещал себе ничего – ни того, что начну верить, ни того, что брошу курить, ни того, что перестану спать со всеми подряд. Просто понял вдруг, как сильно хочу жить на самом деле. Но это не помешало мне устроиться на работу в крупную компанию, где вскоре понравившийся мне начальник заявил, чего хочет от моей должности ещё.
Воспоминания в голове, подобно яркому вихрю, взметались вверх и тут же падали вниз. О, я прекрасно помнил первую жертву. Высокий, плечистый мужчина, рядом с которым я казался юным мальчишкой. Он смотрел на меня прямо, словно читал, но оказалось всё наоборот. Он был простаком, каких поискать. Я устроился к нему на работу, проработал месяц, втёрся в доверие, а затем отравил никотиновым ядом. Чем хорош этот яд – следов не остаётся. И от чего умер человек, не понять. Мужчину обнаружили только следующим днём. А я отработал ещё месяц, а после уволился, чтобы не привлекать к себе внимания. Но я никогда не забуду его лица. Я смотрел в его остекленевшие глаза, прислушивался к тишине, которая воцарилась в кабинете – не было ни дыхания, ни стука сердца. Стеклянные глаза смотрели доверчиво, но столь испуганно, что мне хотелось закричать и броситься прочь. Целую неделю я был сам не свой, но вскоре пришёл в себя. Страшнее, конечно, когда кровь жертвы оказалась на моих руках и лице. Она была горячей, стекала ручьями, выплёскивалась на ковёр. И тогда я мог позволить себе заорать – в загородном доме ещё и не такое можно вытворять, чем я и занялся. Меня сотрясала дрожь, но я справился и с этим. Чего, как говорится, не сделаешь ради любимого?
Ради любимого быть опасным преступником – достаточно романтично. Если не находишься в моей шкуре. Вечно быть в курсе всех событий, быть готовым спасать свою шкуру, не попадать под подозрение полиции – всё это не так романтично, как кажется. Даже наши с Гилбертом отношения постоянно стоят под невероятной угрозой, особенно, когда он приходит ко мне и ночует несколько ночей подряд. На улице мы стараемся не целоваться, но это не мешает нам пройтись под руку, особенно, когда я в зимнем или осеннем наряде – от бабы тяжело отличить, да и мало кто присматривается к парочкам.
Врачи давно перестали ходить по палатам, ко мне не заглядывали. Двери были закрыты, чтобы дым от сигарет не гулял по всему отделению. Однако я расслышал шаги в коридоре. И они направлялись в сторону моей палаты. Всё наше отделение располагается вдоль длинного коридора, а моя палата и палата ещё одной тяжело больной пациентки располагались в маленьких “отростках” этого коридора. Моя – в тупике. Её – возле перевязочной. Кому вдруг приспичило навестить меня в столь поздний час? На всякий случай отодвигаюсь чуть дальше к стене, всё так же сидя на подоконнике. Дверь тихо открывается и в палату заглядывает мой отец. Меня как ледяным током прошибло! Вот уж не ожидал увидеть его здесь! Стараюсь дышать тише и не шевелиться. Может быть, это просто очередная галлюцинация, и, если не обращать на неё внимания, она сама как-нибудь испарится в трубу? Не веря собственным глазам, я медленно поднёс сигарету к ладони, почувствовал жар и отдёрнул, понимая, что не сплю. Слишком правдоподобно, даже в свете последних событий. Он недоумённо смотрит на пустую кровать, оглядывает палату и сталкивается со мной взглядом. Вот уж точно – немая сцена! Уставились друг на друга, то ли как перепуганные кролики, то ли как два удава на охоте. Он-то явно хочет мне отомстить, а я вот не хочу дать себя в обиду. При этом он боится, что я снова могу ему переломать кости, а я вот боюсь, что не смогу защитить свою шкуру на этот раз.
– Какая неожиданная встреча, папуль. – стараюсь держаться уверенно, но голос всё-таки дрожит.
Мы оба на половину беззащитны и не можем что-либо сделать серьёзное, но его взгляд полыхает бешенством и безумием, ненавистью. Самым болезненным после ненависти матери, на мой взгляд, является ненависть отца. Но, впрочем, мне всегда удается делать вид, что мне плевать на них. Ну, или я их ненавижу. Впрочем, всегда было за что. Во-первых, мешали нашим с братом отношениям, во-вторых, всюду тыкали меня в грязь лицом, в-третьих, вечно старались меня контролировать, как несамостоятельного мальчишку. Мне бы следовало рассыпаться в благодарностях, что меня пытаются воспитывать, дать самое лучшее. Для прочих наши семейные отношения были просто идеальны. Казалось, любой бы на моём месте мечтал о богатеньких родителях, которые обеспечивают обучение, любые капризы и прочее, и прочее. Однако, получив всё то, что мне было нужно, я начал жить самостоятельно. Возможно, прозвучит эгоистично, но это было выгодно. Впрочем, многого я никогда не требовал: однокомнатная квартира, компьютер, сигареты, одежда, съедобная еда – никаких излишков. Правда, я не знаю, на кой чёрт у меня столько денег накопилось от таких маленьких воздержаний? Но, во всяком случае, я могу быть уверен, что в любой момент смогу побаловаться какой-нибудь маленькой «приятностью». Например, наручниками для любовника или ещё чем-нибудь в таком роде.
– Так вот, откуда несёт как из горящей помойки, – желчь в его словах струится так, что хочется подставить под него тазик, чтобы стекала. Заходит в палату, плотно закрывает за собой двери.
– Зачем пожаловал? – выкидываю окурок в окно и спрыгиваю на пол, затем подхожу к кровати и опускаюсь на неё.
Не сводит с меня взгляда. А я не могу понять, что с ним не так. Возможно, если бы я знал ЧТО, я бы сразу принял защитную позицию, был бы готов.
– Артемис, нам надо поговорить, – он вдруг хмурится, подходит и садится рядом. Невольно начинаю ёрзать под его взглядом – и что ему не сиделось? Вроде, не галлюцинация. Вот уже как два дня себя нормально чувствую.
– И о чём? – вкрадчивость в моём голосе, пожалуй, звучит точно так же, как и сарказм.
– О нас с тобой.
Жара вроде у него нет, лихорадочный блеск в глазах пропал. Наверное, кто-то подменил моего отца.
– Я тебя внимательно слушаю, – закидываю здоровую руку за голову и откидываюсь на кровать. Катетер мне сняли – и на том спасибо. Сказали, что моя травма может обойтись и простыми таблетками и терапией. Врут, врут. На лекарства их у меня плохая реакция.
– Мы с тобой… как это сказать… Неправильно себя вели. – так, Артемис, прошу тебя, не надо хихикать. Может, наконец, отношения наладятся с семьёй? – И я бы хотел попросить прощения за всё то, что я тебе наговорил и сделал.
