Смотрю на него с истинным изумлением. Услышать извинения от моего отца – дорого стоит. Тем более, что в последний раз извинения от него слышала моя мать, когда была беременна мною.

– Я рад, что этот разговор наконец между нами происходит, – продолжает он, чуть нервно перебирая пальцами здоровой руки волосы. – И рад, что ты не смеёшься надо мной, и…

Вот тут моя выдержка дала сбой, и я прыснул. Возможно, это была самая страшная моя ошибка за всю жизнь. И с той ночи я поклялся держать себя в руках лучше. После моего смешка начался Ад. Глаза моего отца сверкнули злобой. Такой, что у меня судорогой свело челюсти. Сильный удар в висок, и на мгновение я выпадаю из реальности, теряясь в громком звоне и боли. Он хватает меня за воротник рубашки, тянет на себя, затем переворачивает и тыкает лицом в подушку. Больная рука воет от такого обращения – я чуть надавил на злосчастный палец, но вовремя вытащил руку из-под себя. Пальцы мужчины впиваются в волосы на затылке, он тянет меня назад. Слёзы наворачиваются на глаза скорее от обиды, чем от боли.

– Мерзкий ты сучонок, – рычит где-то над ухом, но я всё ещё не способен отчётливо определять, откуда исходит звук. – Я перед тобой извиняюсь, а ты смеёшься.

Вновь тыкает меня лицом в подушку, отчего нос начинает слегка болеть. Пытаюсь вырваться, но отец недвусмысленно наваливается на меня всем телом, и я чувствую, как его плоть упирается мне в ягодицы. Какая мерзость! Нет, спать с братом – это нормально. Спать с начальником – нормально. Спать с дядей – нормально. Но, чёрт возьми, с отцом! Увольте! Однако увольнять меня пока не собирались, даже несмотря на то, что я начал брыкаться. Так, хорошо, у него одна активная рука, но он у меня мастер на все руки, так что, разницы никакой. Но если я смогу ударить его по месту перелома или хотя бы рядом, он на некоторое время потеряет контроль надо мной. Но как это сделать, будучи почти полностью обездвиженным? Всё ещё придавливая меня своим телом, чуть приподнимается, подсовывает под меня руку и вздёргивает мои бёдра вверх. Нет, нет!

– Сволочь… Прекрати! – пытаюсь лягаться, но он придавливает мне ноги своими. Чёрт возьми, тяжёлый сукин сын. Как больно!

– Не прекращу, Артемис, – рычит, стягивая с меня спальные брюки вместе с бельём. – Да, неудивительно, что на твою задницу все пускают слюни. Сколько у тебя было партнёров, Арти?

– Хренова туча, слезь с меня! – срываюсь на шипение, чтобы не перебудить всю больницу.

Хороша же была бы сцена! Глава одного из крупнейших филиалов компании семьи Акио трахает своего сына! Ну, пока не трахает, но дело к тому идёт. Вновь дёргаюсь, но это плохо получается. Возможно, следовало всё-таки закричать, подать какой-то знак охране или дежурному, что в палате не всё в порядке. Но звуки из-за подушки выходили приглушёнными, едва ли доползали до дверей, явно не способные пробиться за них. Надавливает на спину локтём больной руки. Об этом я и не подумал, чёрт возьми. Всовывает в меня три пальца, и я чуть морщусь от боли. Сколько бы партнёров ни было, а это место остаётся мышечным кольцом, которое растянуть до конца ну никак нельзя! Разве что порвать, но и это восстановится со временем.

– Ничего так задница, ничего, – глубокомысленно заявляет мой отец, растягивая меня изнутри и ничуть не жалея.

– Рафаэль, ты что, спятил?! – рычание срывается на скулёж, дышать сквозь подушку тяжело, а боль между позвонков не даёт толком задрать голову – обидно до слёз. Вновь чуть прогибаюсь в спине, стараясь его с себя скинуть, но он лишь сильнее давит. Локоть у него острый, и такое обращение моя спина мне вряд ли когда-нибудь простит.

– Нет. Просто трахну тебя, – спокойно заявляет. Шорох его одежды, горячая, чуть пульсирующая плоть упирается в анус.

И, что самое обидное и постыдное в ситуации, моё тело отзывается на эту грубую ласку, я чувствую неслабое возбуждение, а потому лишь теснее вжимаюсь в подушку лицом, чтобы отец не слышал жалких всхлипов. Конечно, двадцать седьмой год стукнул в августе, а сам реву от такого! Впрочем, наверное, кому угодно на моём месте было бы обидно в такой ситуации до слёз. Несколько мгновений в тишине, а затем резкая боль пронзает тело – вталкивается на всю длину, тут же хватая за волосы и дёргая назад, чтобы я оторвался от подушки. Он довольно ухмыляется, я это слышу в его голосе. Не щадя, не давая привыкнуть к ощущениям, начинает двигаться. И, о, чёрт возьми, мне это нравится! Мне нравится ощущение горячей, пульсирующей плоти внутри меня, нравится, как он дёргает меня за волосы с каждым рывком. Предательское тело охотно принимает эту грубость, а сам я чувствовал себя отвратнейшим образом. Если бы меня затащили в подворотню и изнасиловали там втроём, я бы чувствовал себя не таким разбитым и уничтоженным, как после насилия отца. Отца, на которого в детстве равнялся. Особенно сильно сжимает мои волосы и начинает трахать с явным ожесточением, оставляя на спине россыпь укусов и засосов. Слёзы боли и обиды застилали глаза, но я не смел даже рвано вздохнуть, тщательно глубоко вдыхая и выдыхая. Но тело выдавало меня – меня трясло от всех ощущений, что накрывали меня с головой. От адской боли в заднице, что, всё же, сходила на нет, от удовольствия, которое накрывало волнами с каждым движением, от обиды на отца, за то, что так поступил, от обиды на самого себя, что не смог защититься и не убил его ещё тогда, в офисе.

– А ты ничерта не знаешь, потаскуха, – вдруг прохрипел Рафаэль, замирая и отпуская мои волосы.

Издаю вздох облегчения, роняя голову на подушку, содрогаясь от беззвучных слёз и желания, чтобы этот сукин сын, наконец, сделал своё дело и свалил к чертям собачьим. А позу он выбрал самое то – пошевелиться могу с трудом.

– Я ведь люблю тебя, сукин ты сын, – отвешивает смачный шлепок по заднице, и я невольно издаю слабый стон. То ли от боли, то ли от удовольствия. – А ты, тварь, спишь со всеми подряд.

– Видно, как ты меня любишь, папуль, – голос хриплый, не поддаётся контролю и срывается. Он наверняка меня не слышит из-за подушки. – Всего сейчас обкончаешь и обольёшь грязью, как любишь.

– Заткнись! – второй увесистый хлопок по заднице.

Он вновь начинает двигаться – грубо, страстно, как дикий зверь, который вдруг дорвался до самки своей мечты и теперь всеми силами восстанавливает популяцию своего вида. Именно зверь, а не человек. Иначе я его назвать не мог. Слёзы лишь с большей силой текли из глаз, теряясь в подушке, сдавливая горло спазмами. А телу нравилось, оно поддавалось на грубую, ненасытную ласку, податливо вздрагивая под каждым шлепком, прогибаясь под каждым особенно сильным рывком. Чувствую, что приближаюсь к пику своих возможностей, а через миг изливаюсь на собственную рубашку, прогнувшись в спине и заскулив.

– Как ты быстро, – ухмыляется Рафаэль, теперь принимаясь двигаться ещё жестче. Каждый раз выскальзывая и врываясь вновь, причиняя острую боль и столь же острое удовольствие.

– Перестань, – всхлипываю, запрокинув назад голову и стараясь унять дрожь в бёдрах, что наверняка уже покрылись синяками от шлепков и сжиманий.

– Нет.

Его голос холодный, чуть надтреснутый от удовольствия, раздражал меня, но я ничего не мог поделать. Ещё несколько раз сильно втолкнувшись в меня, он выскользнул. Явно дорабатывает остатки рукой, чтобы унизить меня окончательно. А мне уже плевать, лишь бы побыстрее отключиться, забыть этот ад, и я растягиваюсь на кровати. Глухо рычит и изливается мне на спину. Часть капель падает мне и не волосы. Мерзкий, отвратительный. Мысль обрывается.

– Надо будет повторить, – ухмыляется он, хлопает меня по ягодице, натягивает бельё с брюками и уходит. Выключается свет, и я падаю в бездну сна.

В таком состоянии меня и нашли утром врачи: распростёртого поперёк кровати, со спущенными брюками и бельём, измазанным в семени и крови, весь в синяках, ссадинах. Говорили, что у меня был жуткий жар – половину дня я проспал, как убитый. А когда посмел открыть глаза, то едва мог шевелиться. Внутри всё ныло, тело ломило, а щёки горели нестерпимым жаром: всё-таки, сказались проведённые на холодном ветру четыре часа, да насилие моего папаши. Вспомнив про отца, я решил во что бы то ни стало свернуть ему шею. Однако, после двадцати минут под тёплым одеялом я более-менее оценил его слова. Неужели в самом деле любил меня? Может, именно поэтому я до сих пор не в тюрьме, а компания моего любовника всё ещё существует и вполне себе процветает? Решив оставить разбирательства на попозже, я прикрыл глаза. Чёрт возьми, как же мне было хреново. Я готов был отдать всё своё имущество, лишь бы тошнота и жар отошли хоть на пару часов, дав нормально продышаться. Но они отступили раньше, и я даже смог сесть в кровати и сделать пару глотков воды. Голова раскалывалась от боли, но это стало уже таким привычным явлением, что я даже не обратил на это никакого внимания. Мысли медленно собрались в кучку. И мне повезло, что не собрались ощущения. Если бы вся боль в моём теле вдруг собралась в одну кучку, я бы точно разорвался на кусочки от такой квинтэссенции боли.