– Ох! – побледнела Ульяна и рухнула на стул.

– Да не переживайте, – спохватился унтер, – легко ранили, вот как пчёлка жалит. Рукав малость посекло, когда на штурм редута пошли, а желтомазые картечью зачали палить. Ну, мы их к пушечным колёсам и прикололи, чтобы не баловали больше.

У меня при этих словах тоже сжало сердце. Но больше, чем страх, охватила гордость за брата.

– Я китайцев-то видала, и не раз. Косы у них, что у девиц, смешно. Но так-то люди вроде тихие.

– Это они, сударыня, тут тихие, потому как воли им не дают. А там они – чистые башибузуки. Солдата от хунхуза не отличишь, прости господи.

– От кого?

– Хунхузами у них разбойники. А самые злые – это бунтовщики, которых боксёрами прозвали. Наделали себе тайных обществ, нам жандармский ротмистр рассказывал. Как его? Во, я даже записал, чтобы не забыть.

Гость вытащил бумажку, сдул крошки махорки, развернул. Прочёл, шевеля губами:

– «Иминьхуэй». И ещё, «дадаохуэй».

– Да что вы такое говорите в приличном доме! – вскрикнула Ульяна.

– Вы плохого не подумайте, это их названия такие, на китайском языке. Китайцы – они завсегда на своём говорят, дикари. Мол, за справедливость они. А на деле – сицилисты, хуже наших бомбистов и жидов. Так о чём я? Да, сталбыть, награждён евойное благородие Андрей Иванович орденом Святой Анны. Третьей степени, конечно.

Унтер при этом не удержался: скосил глаза на свой новенький, сияющий крест.

– Мы-то знаем, что брата наградили, – нетерпеливо сказал я, – в газетах же публиковали. А вас за что?

– А меня, сталбыть, за участие в трёх штыковых атаках и взятие в плен вражеского командира. Вот отправили в столицу, чтобы, значит, орден-то вручить по всей полагающейся форме.

– Так вы скоро обратно? – спросила Ульяна.

– По случаю окончания срока уволен с действительной службы. А обратно не поеду, нет. Я, сталбыть, теперь буду место приискивать здесь. Уж больно мне Питер понравился: благородно, чисто.

– В швейцары пойдёте или по торговой какой части?

– Да ну. В швейцары старые идут, а я ещё о-го-го.

– Да, вы мужчина видный, – согласилась Ульяна.

– А по торговой части нам, кавалерам георгиевским, не к лицу. В приказчики никак нельзя. В полицию пойду. Чин мне положен – городовой старшего оклада, а там и в помощники околоточного недолго.

– Теперь столичным жителем станете.

– Да уж. Жизнь новая у меня зачинается. Разберусь, как что, да и женюсь. А что? Барышни очень даже тут красивые, как я погляжу.

И подмигнул Ульяне, которая щеками уже напоминала свёклу.

Я вдруг понял, что лишний здесь. Поднялся:

– Спасибо вам за рассказ, Федот Селиванович. Я пойду. Прощайте.

– Погодите, барин, – спохватился унтер, – вам же брат посылку передать изволили и письмо. Заболтался, чуть не забыл.

Гость расстегнул ремни чемодана, достал свёрток из синего шёлка, перетянутый кожаным шнурком.

– Вот.

– Благодарю вас.

Я прижал драгоценный свёрток к груди. Андрей не забыл меня! Даже подарок прислал с оказией. Глаза мои вдруг увлажнились, и я поспешил выскочить из кухни, чтобы не оконфузиться при незнакомце.

Дверь распахнулась, ворвался папа – в мундире, сияющий погонами. Скупо клюнул меня губами в макушку. Не поздоровавшись, порывисто спросил:

– Где? Где посыльный от Андрея?

– Там, – я махнул рукой, – на кухне.

Отодвинул меня, пошагал по коридору.

Завизжал стул, гость браво начал:

– Ваше высокоблагородие, старший унтер-офицер второй роты восточносибирского…

– Вольно, голубчик. Что Андрей Иванович?

Дальше я не слушал.

Взял трость, довольно ловко спустился по лестнице. На улице шумела листва, воробьи купались в луже. Кричал дворник-татарин на мальчишек:

– У, шайтан, куда забор полез? Вот я околотощному скажу.

Всё как обычно. Будто этот мир и не знает, что мой брат стал героем.

Я оглянулся: дворник скрылся в своей берлоге.

Отодвинул скрипнувшую доску, забрался под голубятню. Здесь был полумрак, голубиные пёрышки везде, терпко пахло птичьим помётом. Сел на шершавую доску, положил подарок Андрея в пятно солнечного света.

Потрогал дрожащими пальцами гладкий шёлк и принялся раздирать тугой узел.

Там оказался небольшой немецкий бинокль, шестикратный, обтянутый чудесно пахнущей чернёной кожей, почти не поцарапанной; медные окуляры чуть тронула зелень, а вместо кожаного ремешка был витой шёлковый шнурок. В свёртке, кроме бинокля, оказалась записка. Как ни был подарок прекрасен, первым делом я развернул листок. Ничего особенного: несколько строк, пожелание успешной сдачи испытаний по окончании первого класса и объяснение, что «цейс» – это трофей, взятый с боем у боксёрского начальника; а принадлежал ранее, видимо, какому-то несчастному немецкому коммивояжёру, судьба которого незавидна – китайцы расправляются с европейцами жестоко…

У меня навернулись нечаянные слёзы: брат впервые написал мне письмо и общался уважительно, без цукания.

Я навсегда запомнил этот день: чириканье воробьёв, клубящиеся в солнечном луче пылинки, кислый запах голубятни. И осознание, что Андрей помнит обо мне. И, быть может, даже скучает.

Июль 1902 г., Ревель, Балтийское море

Древний провинциальный Ревель четвёртый день пребывал в непривычной суматохе.

Сырые булыжники его мостовых помнили подковы рыцарских коней и каблуки шведских пикинёров; грохот окованных колёс купеческих подвод, развозящих по лавкам товары со всего мира, и качающуюся походку бывалых морских волков…

Но подобного не было никогда: по случаю манёвров Балтийского флота императоры двух великих держав договорились о встрече на ревельском рейде.

Город прихорошился, украсил себя разноцветными флагами, достал из старинных сундуков нарядные одежды; публика вышла из обычного полусонного состояния и в болезненном возбуждении то встречала на рейде красавцы-броненосцы с жёлтыми трубами, то толпилась на узких улочках замка Тоомпеа, который соизволил посетить самодержец всероссийский. Молчаливые готические гордецы, вонзившие в серое небо шпили, одетые в позеленевшую медную чешую, с изумлением слушали радостный колокольный звон православного «Александра Невского». Русский собор напыщенно раздувал золочёные щёки куполов, едва не лопаясь от восхищения: Николай Второй и здесь побывал, отстоял службу.

В кабаках моряки из Учебно-артиллерийского отряда Балтфлота братались с зееманами с германских крейсеров; на улицах обменивались скупыми приветствиями мичманы и корветтен-капитаны, неуловимо похожие поджатыми губами, надменными стёклами моноклей и золотым шитьём обшлагов.

Каждый вечер гражданский пароход бросал якорь недалеко от чёрных бортов грозных латников моря; на палубе хор исполнял для экипажей песни – от разухабистых русских до строгих вагнеровских арий; но особенно хорошо получались, конечно, эстонские народные.

Ветреным утром 26 июля взволнованная публика толпилась на набережной, возле недавно открытого монумента в память о пропавшем без вести броненосце «Русалка».

Бронзовая девушка, раскинув крылья, печально глядела туда, откуда не вернулся из последнего похода боевой корабль, и осеняла крестом серую балтийскую воду, ставшую могилой для моряков. Ни один из них не спасся; тем и особенна морская судьба, отсюда проистекает знаменитое братство: и побеждает, и погибает весь экипаж, и это уравнивает всех – от капитана до последнего кочегара…

– Глядите! – восторгалась молоденькая барышня в воздушном платье с персиковым треном. – Пароходики!

Стоявший рядом худенький гимназист в очках вздрогнул. Не удержался:

– Извините, сударыня, но это не «пароходики», а боевые корабли. Вон, например, «Ретвизан»…

– Как вы сказали? Тревизан?

– «Ретвизан» означает «Справедливость» по-шведски. Так назывался парусный линейный корабль, который наши доблестные моряки более ста лет назад захватили в сражении и подняли на нём андреевский флаг. А его наследник – великолепный эскадренный броненосец, построенный для нашего флота в североамериканских штатах. Водоизмещение – более двенадцати тысяч тонн, прекрасное бронирование, скорость хода – восемнадцать узлов…