– Так, – кивнул инженер.

Подумал: действительно, чем чёрт не шутит. Может, и удастся выжить. Ведь держат текинцы зачем-то пленных в живых: возможно, для обмена или выкупа. Умирать никак нельзя: в Петербурге Маша на сносях…

Додумать не успел. Наверху закричали мальчишки, начали швырять всякую дрянь: камешки, куски засохшего дерьма; Ярилов едва успел прикрыть голову от внезапной бомбардировки. Потом забурчал низким голосом тюремщик: видимо, отгонял нахалят.

Один камень угодил в груду соломы; она внезапно зашевелилась, показалось грязное лицо с безумными глазами, едва видными сквозь длинные спутанные волосы. Незнакомец заревел низко, утробно, словно зверь. Погрозил кулаком в небеса – и вновь закопался в гнильё.

Ярилов отшатнулся:

– Нас тут трое? Кто это?

– Скорее, два с половиной. Робинзон не в счёт. Давно лишился рассудка, бедолага. И человеческой речью разучился владеть. Мычит только.

– Робинзон?

– Ну, так его старожилы прозвали, которые до меня попали в зиндан. А он тут очень давно, по всей видимости. И вместо одежды – лохмотья, вроде казачий чекмень, да точно принадлежность не определишь. Вы его не трогайте – он и не опасен. Пить хотите?

– Весьма.

Жилин протянул кувшин:

– Там на донышке ещё есть, хватит на глоток.

Вода отдавала ржавчиной и пахла лошадиной мочой; Ярилов не выдержал, согнулся пополам. Рвало мучительно, плечи тряслись.

– Что же вы, друг мой, – увещевал путеец, – держите себя в руках. Человек – животное простое и не к такому приспособится.

На следующий день начался обстрел: грохотали батареи, разрывалась над крепостью шрапнель. Ярилов слушал, и не было прекраснее музыки. Пояснял гражданскому Жилину:

– Это лёгкая полевая пушка, восемьдесят семь миллиметров. Гранатами садит по стене. А вот, слышите, стрекот?

– Да, – кивал чиновник, – словно швейная машинка тарахтит.

– Картечница Фаррингтона. По четыреста выстрелов даёт в минуту.

– Это же какое разорение, такую прорву патронов жечь, – качал головой Жилин, – впрочем, лишь бы на пользу. А это что за вой?

– Ракеты. Со станков пускают. Славно, славно! Взялись за дело.

Обстрел сопровождался неясными криками: текинцам негде укрываться от шрапнели, и потери в набитой битком крепости были страшными. Один раз случился инцидент: наверху вдруг завопили, завизжали на разные лады женские голоса. К решётке припала туркменка, крича проклятия; в руках её был свёрток из лохмотьев. Неожиданно на лицо Ярилова упала тёплая капля. Вытер, поглядел на ладонь: кровь. Из свёртка выпала детская ручка: крохотная, безжизненная, она болталась в такт судорожным движениям женщины. Одноглазый тюремщик оттащил несчастную от решётки. Но крик обезумевшей матери ещё долго бился в голове инженера, выворачивал душу…

Утро всегда начиналось одинаково: рассвет предварял призыв муэдзина, сигнал к первому намазу. Но двенадцатое января 1881 года пришло иначе.

Грохнуло так, что спящий на сгнившей лежанке Ярилов подлетел на добрый аршин; заложило уши. Всё заволокло пылью: невозможно было разглядеть вытянутую руку; и тут же загремела артиллерия, затрещали ружейные залпы.

Оглохший Жилин кашлял от набившейся в рот пыли, хватал Ярилова за мундир и кричал:

– Умоляю, голубчик, скажите: это штурм? Штурм?

– Подорвали камуфлет. Теперь всё, – ответил инженер и бессильно опустился на колени, закрестился.

Перекрывая вопли туркмен, накатывало, как грозовой фронт, рвущееся из тысяч глоток «ура».

Жилин плакал. Робинзон сел на соломе и вертел головой во все стороны, не понимая.

Стены зиндана странно посветлели. Ярилов пригляделся и понял: от сотрясения многолетние наслоения грязи отвалились, обнажив первозданную глину, а на ней – неясные узоры. Присмотрелся, потрогал пальцами…

– Жилин, глядите-ка! Здесь, похоже, надпись. На русском.

Чиновник, продолжая откашливаться, подполз. Прочёл:

– Ав… Это что? Ага, «глаголь». Значит, «август».

Ярилов стёр рукавом остатки грязи. Получилось:

Августа тридцатого дня, 1879 года от Р. Х. Попал в текинский плен. Хорунжий 2-й казачьей сотни Николай И…

Надпись не была закончена: буква «И» обрывалась кривой царапиной, будто соскользнула рука.

– Это же надо! Полтора года назад, считай, – прокричал Жилин (он всё ещё не отошёл от глухоты), – видать, давно помер, горемыка. А мы живы!

Ярилов ничего не ответил: смотрел на Робинзона. Тот прислушивался: наверху вдруг добавились новые звуки к грохоту пушек и частому треску выстрелов. Звон и скрежет…

– Врукопашную пошли! – догадался инженер. – Внутри уже, в крепость прорвались.

Ярилов вскочил и, не помня себя, завопил:

– Сюда! Сюда, ребята. Мы внизу, в яме!

Жилин тоже был рядом, приплясывал, кричал:

– Тут мы! Выручайте, братцы!

Робинзон смотрел на соседей испуганно, сверкал безумными зрачками.

Заскрипела решётка; Ярилов радостно вскрикнул и осёкся: на него бешено глядел единственный глаз циклопа-тюремщика.

– Урыс собака!

На дно ямы упало чугунное яблоко. Двухфунтовая граната. Фитиль весело трещал и плевался искрами, будто новогодняя бенгальская свеча.

Ярилов бездумно смотрел на подмигивающий огонёк и считал про себя…

Три. Родитель учил: только три вещи нужны мужчине. Вера. Честь. Долг.

Два. Вдвоём на лодочке, солнце играет блёстками на глади пруда. Маша, смеясь, стягивает перчатку, зачерпывает ладошкой тёплую воду и брызгает Ивану в лицо.

Один. Родится мальчишка и останется один, без отца…

Робинзон вдруг вскочил. Прокричал:

– Казак журбы не мае!

И упал на бомбу, накрыл.

Глухо грохнуло, подбросило тело. Плеснуло в лицо Ярилову горячей кровью.

Не его кровью.

– А худющий-то какой!

– Я же не на водах изволил отдыхать, а в зиндане. Тринадцать суток.

– Ничего, откормим. Слава богу, жив. Теперь бы перехватить почту…

– Не понял.

– Как бы это… После того как отбили Третий редут, много убитых нашли. Некоторых изуродовали до неузнаваемости. Вот, одного за вас приняли. Отправили уже рапорт: так, мол, и так, инженер-подпоручик Ярилов погиб смертью храбрых при осаде Геок-Тепе.

– Это вы поторопились.

– Так примета! Счастливая! Теперь сто лет проживёте, Иван Андреевич!

– Мне и половины хватит.

– Да, поздравляем с новорождённым. Ещё пятого декабря ваша супруга разрешилась мальчиком, письмо дошло. Не обессудьте, что вскрыли: думали, что вы того. Ну, понятно.

– Здорова ли?

– Всё в порядке! И роженица, и сынок. Пишут, что назвали Андреем по уговору.

– Да. Этот – Андрей, в честь моего отца. А следующего назову Николаем.

– Смешно. Человека ещё нет, а имя – есть.

Июль 1896 г., окрестности Петербурга

Историю о том, почему меня назвали так, а не иначе, я слышал от папеньки много раз. Старший братец даже смеялся:

– Ну, началась песнь Боянова о полку Скобелеве! Растечёмся мыслью по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы. Вновь ироическая былина о закаспийском походе и подвиге безымянного казака, оказавшегося, быть может, Николаем.

Не желая обидеть отца, братец говорил это за глаза. Хотя был он известный циник и даже гордился своим критическим отношением ко многим вещам, казавшимся мне священными и не поддающимся насмешкам. Трудно сказать, каким образом в нём воспиталась эта показная бравада, вечная поза утомлённого жизнью нигилиста. В кадетском корпусе, а позже – в училище, он был белой вороной: товарищи сторонились его, офицеры-воспитатели наказывали при любой возможности (которые он щедро предоставлял), преподаватели занижали отметки. Но братцу всё было нипочём.