Из уголка его глаза выкатилась слезинка и сбежала до виска.

Я вновь его поцеловал, и в этот раз он приоткрыл рот. Он склонил голову и углубил поцелуй, пальцами вцеплялся в мою спину и елозил по мне бедрами. Он прервал поцелуй, чтоб отдышаться, и прикусил губу.

– Я где–то читал, что секс помогает избавиться от джетлага.

– Да неужели?

– Ага. Единственный способ – втрахать тебя в матрас.

Я засмеялся, но был счастлив подчиниться.

Избавив Эндрю от джетлага, несколько часов мы поспали, затем постирали, чистые вещи отвезли ко мне домой, а потом спустились в салон к Эмилио. Как только мы вошли в дверь, Эмилио прекратил дезинфекцию рабочего места и обнял меня.

– А вот и они!

– Дружище, рад тебя видеть, – сказал я. – Как дела?

Эмилио и Даниэла заперли салон, и он выдал мне всю информацию о происходившем в салоне. Мы заказали ужин, и Лола и Габ приехали одновременно с доставщиком китайской еды. Будто по сигналу.

Все было идеально.

Меня окружали самые важные в моей жизни люди, кроме Льюиса и Либби, и внимательно слушали мой рассказ о случившемся в Сиднее. Мы поужинали, разместившись в комнате ожидания у Эмилио, как всегда и делали. Только теперь рядом со мной сидел Эндрю, и наша маленькая компания идеально разбилась на пары.

– О, – взглянув на Эмилио, воскликнул я. – У Эндрю появилась идея насчет татуировки феникса–Арчи. Он считает, что вот эту нужно оставить, – я кивнул на дрозда на руке, – такой, какая она есть. Он сказал, она рассказывает свою собственную историю. Мне нравится.

– Замечательно. – Эмилио улыбнулся Эндрю. – Классная мысль.

– Я подумываю набить феникса на спине. Но мы можем разработать безупречный эскиз, никакой спешки.

Эмилио кивнул.

– Почту за честь его для тебя нарисовать.

– О, Эндрю, разве ты не должен был сделать эскиз для Спэнсера? – поинтересовалась Даниэла.

– Да! – выкрикнул я. – Он считает, что практически закончил, или ему пришла в голову какая–то суровая идея, или что–то наподобие.

Эндрю откашлялся.

– Вообще–то, я закончил.

«Он что?».

– Закончил? Когда?

Эндрю слегка разрумянился и смущенно на меня посмотрел.

– В самолете. Не мог уснуть, и в салоне было темно, поэтому, несмотря на руководство по безопасности, достал ручку.

Я нашел бы это смешным, если б не был столь заинтригован.

– Что ты нарисовал?

Он тяжело сглотнул, и уголок его губ опустился.

– Я… э–э… Рисунок у меня с собой. – Он достал кошелек и вытащил сложенный листок. – Надо бы его доделать как следует. Это всего лишь общая идея. Но ты хотел символизирующий тебя рисунок. То, о чем я думаю, когда вспоминаю о тебе.

Глубоко вздохнув, он протянул мне листок.

Это был слон. Он нарисовал его только ручкой, но использовал простецкий инструмент для письма в качестве кисти. Внутри слона был неразрывный узор из листьев и кругов, расцветка была синей, но различной насыщенности... Это было невероятно.

Должно быть, Эндрю принял мое молчание за огорчение, потому что начал нервно тараторить.

– Ты хотел, чтоб я нарисовал то, что приходит в голову при мыслях о тебе. И я… Не знаю. Может, это глупо…

Рисунок был потрясающим, но какое имел ко мне отношение, до меня так и не дошло.

– Я напоминаю тебе слона?

– Да. Слоны ничего не забывают. Ты хочешь нечто такое, что символизировало бы твой путь до сегодняшнего момента твоей жизни. Ну, вот оно. Ты говорил, что никогда не забудешь о том, как с тобой поступила семья. Ты и не должен. Ты всегда должен об этом помнить. А еще ты должен помнить, насколько стал сильнее. А слоны – самые сильные животные, и они неординарные, но еще необыкновенно нежные и мирные. Это и о тебе.

Ох.

Он добавил:

– А листья означают смену времени года, течение времени и, разумеется, новый рост. Мне подумалось, подойдет.

Не укладывалось в голове, что он вложил в этот рисунок столько смысла. Я вгляделся получше в нечеткие круги из синих чернил. Это были не круги.

– Это музыкальные ноты?

– Первый такт «Аллилуйи».

Сердце сжалось, оборвалось и рухнуло в пятки, и слезы наполнили мои глаза.

– Ох.

Казалось, он встревожился.

– Если тебе не нравится…

– Нравится? Он совершенен. Совершеннее быть просто–напросто не может. Никто никогда… Никто… – Говорить я не мог. И глупая слеза катилась по моей щеке. Я вытер лицо тыльной стороной ладони.

Эндрю пришел в ужас.

– Ты не должен был плакать.

Сквозь слезы я фыркнул.

– Все дело в идеальности. Абсолютной идеальности. – Я передал рисунок, чтоб и другие могли увидеть, и поцеловал Эндрю, не заботясь о том, что за нами наблюдали наши друзья. – Ты придумал цвета?

Эндрю скорчил рожицу.

– Вот как раз с цветами я и не сумел определиться. Видишь ли, цвета и затенение первостепенны в моей работе, но для тебя я выбрать не смог. Мне хотелось основные цвета: красный, синий, зеленый. Потому что именно от них происходят остальные цвета. И именно об этом я думаю, когда вспоминаю о тебе. Базисные цвета и освещение… – Его слова превратились в бормотание.

«Базисные цвета и освещение».

Мой голос был густым и был наполнен непролитыми слезами.

– Ох.

Эндрю пожал плечами.

– Но основные цвета вряд ли подойдут для тату.

– Эмилио все сделает, – наконец–то обретя голос, произнес я.

Я посмотрел на Эмилио, но он изучал нарисованного ручкой слона.

– Да, конечно, – не отрывая глаз от листка, отозвался он. – Очень хорошо, – сказал Эмилио. – Очень–очень хорошо. Ты адаптировал его для татуировки как настоящий профи.

Эндрю раскраснелся.

– Это всего лишь черновой набросок. Я переделаю как полагается, если Спэнсер скажет, что хочет именно его.

– Хочу его, – указав на листок, категорично заявил я. – Сделай его красным, синим и зеленым.

– Но это всего лишь сделанный в самолете рисунок. – Эндрю глазел на меня, будто я выжил из ума. – Когда ты спал, я за тобой наблюдал. Знаю, это звучит жутковато. И думал я лишь о том, как можно разглядеть настоящего человека, когда он находится в состоянии покоя. И это, наверно, звучит глупо.

– Вот почему я хочу именно этот рисунок, – ласково ответил я.

– Но он не идеален.

Я улыбнулся.

– Для меня идеален.

Два года спустя

Я повесил трубку и улыбнулся Хелен.

– Грандиозное открытие через восемь недель.

Мать Эндрю прислонилась к моему офисному столу и закрыла рот руками.

– Как же я тобой горжусь.

– В основном всем занимался Льюис. – Я отверг ее комплимент. Но через два месяца в Сиднее откроет свои двери «Фонд Арчера Коэна». В течение двух лет с момента нашего с Эндрю возвращения домой из Сиднея я постоянно был на связи с Льюисом и подкидывал ему идеи для проекта, который зажег в нем искру. Он очень тяжело воспринял потерю брата, и строительство фонда, приюта и безопасного места для представителей ЛГБТКИ–сообщества, было его проявлением скорби. Он не сумел помочь Арчи, когда тот нуждался, зато теперь сможет помочь другим людям. Может, это и материальное выражение вины, но явно позитивное.

Я помогал ему всем, чем только мог, как и Хелен. Она бесплатно предложила свою бизнес–модель, и всякий раз, как у него появлялись вопросы, он шел к нам. Наш отец, мягко выражаясь, не особо обрадовался этой авантюре. Но Льюис посмотрел ему прямо в глаза и заявил: если ему что–то не нравилось, тогда он потеряет своего единственного ребенка. О моем вкладе отцу известно не было, но Льюис сказал, что я буду обязан приехать на открытие. И я ни за что его не подвел бы.

– Пусть он нас увидит, – произнес Льюис. – С этим фондом он никак не связан. Вообще. – Льюис удостоверился, чтоб именно так и было. – Это наши деньги и наш фонд. Он не имеет права его трогать. А когда он увидит, что в день открытия ты стоишь рядом со мной, надеюсь, это сожрет его заживо.