Маккензи соскакивает с кровати. Оказавшись рядом со мной, она хватает мое лицо в ладони и заставляет взглянуть на нее. Я дергаюсь, и ее хватка на мне усиливается.

— Эндрю Джонатан Вайз, послушай меня. И послушай очень внимательно, — сурово требует она. Ее руки крепче сжимают мое лицо. — Ты не убивал свою дочь, — губы сжимаются в тонкую линию. — Ты меня слышишь? Ты не убивал ее. Это был несчастный случай. Почему Бог решил забрать её, я не знаю. Но одно я знаю точно: она сейчас на небесах вместе с Эваном и они наблюдают за нами. И я точно знаю, она бы ни за что не хотела, чтобы ты жил под бременем такой вины.

— Я знаю, — плачу я. — Я знаю, но продолжаю чувствовать свою вину. Каждый день. Я подвел ее. Единственный человек, который должен был заботиться о ней, так подвел ее.

Ладонями своих рук Маккензи отирает мои щеки от слез, осушая их.

— Один мудрый человек в свое время сказал мне, что я не неудачница. Я выжившая.

Я категорично хмыкаю:

— Какой пассаж?

— Может быть, есть немного. Но сейчас я говорю правду. Энди, ты не неудачник. Ты выживший.

Она проводит по моим волосам, лаская меня так, как ей больше всего нравилось. Я жду, что она развернется и с криками ринется от меня, но, вместо этого, она стоит рядом и любит меня. Возможна, она права. Все это время я винил ее, что она сбежала, оставив меня, но я был единственным, кто оставил ее. Прежде, чем она ушла бы навсегда, я должен был проверить, но потом забыл с ней связаться. Я оставил ее одну в темноте. Вместо того, чтобы рассказать ей все несколько месяцев назад, я нашел утешение на дне бутылки.

— Ты не ненавидишь меня? — спрашиваю я голосом калеки.

— Я никогда не ненавидела тебя. Мне было больно. Все это время я думала, что ты оставил меня из-за беременности Оливии. Что ты решил, что для меня нет места в твоей жизни. И я согласилась с тобой. Не потому, что не любила. А потому, что хотела, чтобы ты был счастлив. И, имея в своем прошлом некий несчастливый опыт, я решила для себя, что тебе лучше быть отцом ребенка Оливии, — она делает паузу, выдыхая. — Теперь я просто понимаю. Если бы вдруг роли поменялись, я не могу сказать, как бы я отреагировала. — Она целует меня в уголок рта. — Прости. Я так ошибалась.

— Это все моя вина. Если бы я только сказал тебе правду с самого начала.

— Энди, мы ведь только познакомились. Не было никаких оснований так откровенничать со мной.

— Но если бы я...

Она прижимает пальцы к моим губам.

— Найдется миллион причин, почему мы не сделали то или это. Что стало бы, если бы ты сказал мне все с самого начала? Что бы произошло, если бы я не убежала, не оставляя тебе шанса все объяснить? Нет правильного ответа. Есть только одно: мы оба виноваты, — признается она.

— Да, — рыдания прорываются всхлипами из моей груди. Я целую кончики ее пальцев, стискивая, прижимая к своей груди так, чтобы она слилась со мной. Все внутри меня кричит о том, чтобы не отпускать ее. И я не отпущу.

Плача и прося друг у друга прощения, мы постепенно двигаемся в сторону кровати. Маккензи и я падаем на кровать. Я кладу голову ей на живот, и она нежно перебирает мои волосы. Мои глаза трепещут, уже закрытые. Виски ломит, веки становятся тяжелыми от количества слез, что я пролил.

— Пожалуйста, не оставляй меня, — шепчу я, подавляя зевок. Но зевок побеждает.

— Я никогда не оставлю тебя, — ее ногти слегка царапают мне кожу головы.

— Обещаешь? — переспрашиваю я, чувствуя, как быстро приближается сон.

— Я обещаю, Энди, — она целует два своих пальца и прикладывает их к своим губам. — А теперь давай поспим.

— Поспать прозвучит прекрасно, — бормочу я бессвязно.

Она натягивает одеяло над нами и выключает свет. В темноте комнаты я ощущаю, как покой окутывает меня. Надежно укутанный ее руками, я блаженно погружаюсь в сон. Вес моей вины и вся ложь постепенно уходят из моей груди, оставляя мне возможность облегченно вздохнуть, впервые за семь лет. Как сломанная кость, сросшаяся неправильно, так и груз моей вины, что неправильно подавался кем-то, разбивал мое сердце раз за разом. Только теперь произошло правильное лечение, как я подозреваю. Маккензи и мне остается по-прежнему много работы для устройства нашего счастья, но мы становимся на правильный путь, и это только начало.

Глава 16

— Энди, — мягкий шепот щекочет мне ухо.

— Умм? — я заворачиваюсь в одеяло. Моя голова пульсирует не хуже, чем после похмелья. Голова раскалывается. Давит на глаза, и я чувствую себя опухшим. Да, теперь я точно знаю, что ночь откровений и слезы могут сделать с человеком.

Маккензи трогает меня за плечо.

— Просыпайся, соня, — она стягивает с меня одеяло.

Я скрючиваюсь и стону, пытаясь поймать ускользающее одеяло.

— Еще пять минут.

Маккензи соскакивает с кровати и обегает ее, направляясь к моим ногам. Я мгновенно вскакиваю, хватая ее за руку и возвращаю обратно в постель.

— Эй, куда это ты собралась?

Она высвобождает руку из хватки, опуская ноги к краю постели.

— В ванную комнату. Мне надо пописать, — с тупой ухмылкой на лице поднимает ноги вверх и шевелит пальцами.

Я даю ей пренебрежительную отмашку.

— Ну, иди же, женщина.

Она откидывается назад и целует меня в щеку.

— Никуда не уходи.

Я прикладываю руку к сердцу, задыхаясь в притворном ужасе.

— Теперь я знаю степень вашего гнева, я даже и не мечтал о таком, — я массирую щеку, куда чмокнула меня Маккензи.

Меня пронзает шокированный взгляд, и она отскакивает от кровати.

— Я даже подумать не могу, о чем ты тут толкуешь.

Я падаю на спину, скрестив руки за головой, наблюдая, как она крадется по постели. Где-то в глубине своего сознания я все еще ожидаю ее реакции. И хотя прошлой ночью мы пообещали друг другу остаться вместе, я все еще не вижу причин, почему. Она повторяла мне снова и снова, что я должен простить себя. Что потеря Отэм не была моей виною. В глубине души я знаю, что она права, но путь к самоисцелению долгий и трудный, особенно когда ты сам должен простить себя. Я презирал себя долгое время. Семь лет! Семь лет ненависти и презрения к себе не могут исчезнуть в мгновение ока, но открыться Маккензи дает надежду на исцеление. В глубине души я знаю это.

— И правда, — я противненько хихикаю. — Я не хотел говорить тебе, но ты такая страшная, когда злишься.

Маккензи останавливается в изножье кровати, скрещивает руки на груди, игриво поглядывая на меня. Ее волосы взъерошены, макияж расплылся, а одежда представляет собой жалкое зрелище. Тем не менее я не могу представить себе, когда я видел ее более прекрасной, чем сейчас. Она ангел небесный.

— И вовсе я не страшная.

— Я думал, что ты взорвешься прошлой ночью, — я потираю подбородок. Блин, мне нужно побриться. — Ты фактически бросила вызов законам природы.

— Действительно? И как же? — она упирает руки в бедра.

— Ты сумела затормозить с покрышками «Приуса». Я поражен до глубины души.

Маккензи закатывает глаза, покачав головой.

— Почему-то я уверена, что люди делают это все время.

Я выпрямляюсь, всплеснув руками в воздухе.

— Нет! Вы только взгляните! Это же «Приус»! У него нет такой мощности.

— У моего авто есть мощность, — она скрещивает ноги, слегка покачиваясь.

— Нет, милая. Это не так.

— Иногда ты должен сбрасывать маску всезнайки. И, кроме того, вовсе я не страшная.

— Маску всезнайки? — я выпрямляюсь. Ложусь обратно на кровать, подогнув колени и плюхнувшись плашмя. — Но ты ревела покрышками, как рыба фугу делает.

— Рыба фугу? — она переносит свой вес с одной ноги на другую.

— Да. Рыба фугу. Это такая милая, маленькая рыбка в океане. Но когда она бесится, она взрывается. Вчера я даже подумал, что ты оторвешь мне голову.

Маккензи протягивает руку и слегка шлепает по верхней части ноги костяшками.

— Ты преувеличиваешь.