– Тогда у меня еще было имя…

А вот это уже интереснее. Мне-то казалось, Зенки просто был лишним, вот и не нарекли. Так бывает: рождаются дети, а в Книге – в той, на страницах которой говорится о каждом из нас, – напротив даты точка стоит. Не человек будто, а место пустое.

– И как тебя звали? Я, конечно, уже проспорила Гарольду и Дио некоторую сумму. Мне казалось, его и не было – имени-то. Но ты же им не скажешь? – Прикладываю указательный палец к губам и подмигиваю. Быть может, стараниями малыша Зенки мне удастся умыкнуть хотя бы по одному су из их карманов.

– Лега́ро, – отвечает, и я понимаю, что оказалось не так уж и не права.

Это пустое имя – просто набор звуков. Это вычерченная на бумаге линия и другая – перечеркивающая ее наискось. Это три полосы поменьше, которые свисают, точно гроздья с дерева. И если присмотреться, то символ больше ряд виселиц напоминает. Только людей с них уже снять успели.

– Никогда не думала, что скажу это, но ты – единственный, кому куда больше идет быть Зенки, чем… вот этим. – Помахиваю в воздухе рукой и издаю нервный смешок.

А вот старшую дочь любили. Ее даже назвали по-особенному. Лу́ра – «гордая». Лура была на двенадцать Половин старше, на сорок Половин умнее. Она унаследовала силу отца и характер матери, а потому на работу везде сгодиться могла, да бралась лишь за то, что по нраву было. Лура делала прекрасные горшки из глины, которые сама же и расписывала. А еще – могла отправиться в лес и принести домой пару кроличьих тушек, которые уж если не продала бы, то превосходно приготовила. Рядом с ней Зенки просто терялся. Он был растением, которое постоянно находилось в тени другого – побольше. Слабым, маленьким, бесполезным, но красивым.

– А потом она мужчину себе нашла, – продолжает Зенки. Он уже тянет слова, а голос звучит сонно. Отогрелся, видать, под покрывалом, да так, что и завершить рассказ хочется, но сил держаться нет. – Богатого, красивого и молодого. И, видимо, очень глупого. Лура же обчистит его до нитки. Обчистит и сбежит. Как…

Поднимаюсь на локтях и перелезаю через него. Заснуть не выходит, а болтовня Зенки утомила меня настолько, что, клянусь, еще одно слово – и я отправлю его обратно на пол. Потому мне приходится на время уйти. И взращивать внутри надежду, что когда я вернусь, он задремлет и не вспомнит об истории, которую так и не дорассказал. Ведь я не спрашивала его, нет. Ни про детство, ни про сестру, ни про ее глиняные горшки.

– Легаро. – Усмехаюсь и толкаю дверь. – Умей вовремя остановиться.

Перед тем как выйти, оборачиваюсь. Вижу в полутьме: улыбается. Сбросил груз тяжкий, один из многих. Такие тихони – что Зенки, что Сатори – вечно носятся с тем, что внимания не стоит.

Чего ради? Чтобы увязнуть, как в болоте? Чтобы понять однажды, что они, даже с посторонней помощью, не выберутся?

Ступаю босыми ногами по холодному полу. Широкие деревянные ступени не скрипят, не тревожат давно уснувших жителей. Внизу – там, где обычно люд собирается, – тихо. Даже слишком. Тем-то рутт-ан отличается даже от самых маленьких деревень. Здесь спокойно. И кажется, что я и вовсе одна. Слушаю свое дыхание, чувствую ровное биение сердца.

Не сразу замечаю фигуру у окна. Человек стоит спиной, у противоположной стены, и смотрит на чернеющий лес через кованую решетку. На звук шагов не оборачиваются, и я спокойно прохожу к печи, в которой всё еще тлеют угли. К большой глиняной кружке, полной теплой воды.

Сажусь за один из столов в углу, скрываюсь в темноте. Ее не рассеивает мягкий, но холодный свет Клубка. Грею замерзшие ладони о тару, бью пальцами по стенкам. Вспоминаю одну из мелодий – ту самую, которая особенно полюбилась местным жителям, – о женщине и двух ее непутевых отпрысках. Когти выстукивают ритм, и я, не удержавшись, начинаю подпевать.

– А младший сын, любимый сын, все тридцать восемь Половин – один, – подхватывает мужской голос. После того как меня заставили исполнить ее третий раз, немудрено, что он запомнил. – Для меня принарядилась, Ишет?

Слышу усмешку и в ответ недовольно бросаю:

– А ты, гляжу, себя ценишь, Гарольд. Разочарую: это всего лишь платье для сна.

Оно совершенно такое же, как и другое. Длинное, с мелким кружевом и легкими короткими рукавами, которые постоянно сползают с плеч. Но в этом наряде я ночую, а в том – выступаю в тавернах. И ни один из них не предназначен для того, чтобы впечатлить саахита.

Мы молчим. Он вновь отворачивается к окну и складывает руки за спиной, а я всё смотрю на сгустившуюся в кружке черноту. Не пью, просто пытаюсь согреться. Желания возвращаться в комнату нет. Потому что я знаю окончание истории Зенки. Несложно догадаться, что сестра забрала его имя, а вместе с ним и все деньги семьи, если таковые были. Я не могу его поддержать. Да и, будем честными, не хочу. Человеческая слабость – не то, что следует поощрять. Зенки может вернуть имя, он может взять себе любое другое, какое только пожелает. Но для этого нужно хоть чего-то добиться. А пока ты никто, пока слово твое весит не больше моих платьев, тобою распоряжаются старшие. Как вещью, ага. Которую спокойно могут выбросить.

Гарольд вздыхает. Неудивительно: чего интересного можно углядеть в ночи, в небольшом поселении, о существовании которого узнают случайно. И я уже собираюсь поделиться с ним своим мнением по этому поводу, но слышу лошадиное ржание. И просто дергаю ухом, про себя ругая скакуна, который сбил меня с мысли.

– Мне показалось? – Лиат оборачивается и кивает на дверь.

Поначалу и не понимаю даже, зачем обращать внимание на подобные мелочи. Подумаешь, такие же путники, как мы, но чуть более богатые, раз сумели разжиться лошадьми, хотят остановиться на ночлег. А может и странствующий торговец, в тележку которого можно забраться и выудить оттуда еду, склянки пустые или одежду новую. Чего беспокоиться? Но прежде чем успеваю задать вопрос, Лиат дергает задвижку на двери, и та, поддавшись, отходит в сторону.

Говорят, любопытные крысы в бочках тонут. Врут, всё врут: я-то нос свой короткий везде сунуть успеваю. Как видите, жива. И вот я встаю и следом за Гарольдом ступаю на небольшой деревянный порожек. Легонько пихаю Лиата в спину: пусть подойдет да поглядит, что там. Ведь рутт-ан, уж если призадуматься, добыча довольно легкая. Я не недооцениваю местных жителей, но сомневаюсь, что они станут вступаться за гостей, когда бродяги лесные – воры да головорезы – будут чистить наши сумки и забирать все, что мы с собой притащили. Я бы точно не стала.

– Тихо-то как. – Я щурюсь, смотрю на извивающуюся пыльную дорогу, которая уходит далеко вперед и пропадает в тени деревьев.

Не видно никого. Мы стоим одни, а вокруг шумят и покачиваются, поддавшись порывам холодного ветра, деревья. Начинаю думать о том, что мне и вправду могло показаться, как, впрочем, и Гарольду. Но вновь слышу ржание, а следом – голоса десятка мужчин, которые выкрикивают что-то, а затем резко, точно оборвал их кто, затихают.

Я успеваю заметить лишь взметнувшиеся в воздух клубы пыли и смутные очертания всадников, которые слились в одно большое темное пятно, и в этот момент Лиат толкает меня внутрь. Кружка падает из рук, приземляется на порожек и скатывается, оставляя за собой длинный мокрый след. Хочется выругаться, прижать его к стене, схватить за рубашку. Но он резко запирает дверь и указывает на лестницу. Меня пугает затянувшееся молчание, пугает то, как Гарольд оглядывается, но я не двигаюсь с места. Мне нужны объяснения, и без них я никуда не уйду.

– Поднимай остальных! – шикает он.

Такое обращение возмущает меня. Это и оставленная за дверью всё еще теплая кружка. Упираю кулаки в бока, фыркаю и черчу большим пальцем ноги линию на полу. Потеряв всякое терпение, Лиат хватает меня за запястье и сам тащит наверх.

– Это Ловчие Аттера́на, Ишет!

– Да ты брешешь! – Бью его кулаком в плечо.

Помните, что я сказала о любопытных крысах, бочках и себе? Забудьте.