Я, кажется, немного отвлеклась.
Порой для того чтобы нарваться на неприятности, нужно просто выйти из дома. Тем же, кто дома не имеет, и делать ничего не стоит: что-то обязательно свалится на голову или под ноги прыгнет.
Вечер проходит спокойно. Местные жители довольно тепло принимают нас, хоть и продолжают коситься на Дио. Они подкидывают пару су за песни: больше у них и нет. Но и этого хватает, чтобы не отправляться спать голодными. Мне даже позволяют оставить на остывающей печи глиняную кружку на случай, если понадобится теплая вода. Такого в больших городах и деревушках и не встретишь: хозяева крупных заведений только наглости твоей подивятся и отошлют куда подальше. Всё-таки здесь мне не мамкин дом. Тем и примечательны рутт-ан: почти о каждом госте заботятся, как о ком-то родном. Да только жители в случае чего и голову проломить могут. Не думаете же вы, что те, кто в лесах живет, – просто милые добряки, не способные защитить себя?
Мы расходимся. Дио долгое время стоит у порога и всё ещё пытается выпросить разрешение спать со мной в одной комнате. Но после нескольких довольно резких отказов он вцепляется в плечо рыжей девочки и бредет к двери напротив. Он не рад своей компании, как и я ― своей. В комнате стоит лишь одна кровать, небольшая и не слишком удобная, но двое на такой вполне могут уместиться. И когда мне в очередной раз предоставили выбор между тем, кто плоть человеческую пожирает, и тем, кто молчит большую часть времени, я указала на Зенки.
И я не прогадала.
Он ведет себя тихо. Стоит в стороне, пока я разбираю вещи, смущенно смотрит под ноги, когда переодеваюсь. И даже услышав, что я не собираюсь делить спальное место ни с кем, не возражает. Зенки просто устраивается на полу и кладет ладони под щеку.
Но сон словно забыл про меня. Я ворочаюсь; то смотрю в окно широкое, через которое в комнату льется холодный синий свет, то изучаю причудливые тени на стенах и потолке. Некоторые кажутся живыми. Они шевелятся, тянут свои скрюченные лапы к свернувшемуся на полу Зенки. Он тоже не смыкает глаз. Подтягивает колени к груди, прижимается к ним лбом. Но колючий холод, проникая через щели, щиплет кожу. Я вижу мурашки на тонких руках. От завывающего снаружи ветра, который умеет находить лазейки, Зенки не спасают одежда и дыхание, которым он пытается отогреться.
По тому, что он не спешит сделать ничего, становится ясно: привык терпеть. Потому что так он хотя бы не мешает. О, хранители, да он даже не заикается о том, насколько ему холодно!
И я могла бы мысленно поблагодарить за то, что не выводит меня из себя, но вместо этого жалею мальца. Он же подохнет, если один останется. И как до сих порто в Пак’аш не отправился?
Э-хэй, что значит: что такое Пакʼаш? Подмир это, оборотная сторона нашего.
Представьте себе ткань рубахи – праздничной, яркой, которую вы только что выменяли у торгаша на баранью ногу. Представили? Лицевая сторона бусинами обшита, цвета-то у нее для глаза приятные, а, как вывернешь, так там тускло всё, швы виднеются да лоскуты какие. С мирами так же. Руʼаш – надмир – наполнен красками, в то время как Пакʼаш – подмир – блеклый. Говорят, там всё перевернуто с ног на голову. А еще, говорят, там Половины – целые! Но никто и никогда не возвращался оттуда, чтобы подтвердить.
– Ишет? – Зенки обращается ко мне, когда слышит очередной недовольный вздох. – А ты не скучаешь по дому?
Свешиваю руку с кровати, чувствую, как тыльной стороны ладони касаются холодные пальцы. Они водят по костяшкам, явно вырисовывая какие-то руны. И одну из них я знаю точно. Потому что это мое имя.
– А чего по нему скучать? – бросаю недовольно и отмахиваюсь. Слишком щекотно становится.
– Неужели тебе там было настолько плохо?
Гляжу: руки под рубашку суёт. И как-то не по себе становится. Наверняка уж даже рыжая девочка найдет, как о здоровяке Дио позаботится. Ну, или он о ней. В любом случае, пещерный ее не сожрет. Потому что больно тощая. Подавится еще.
– Не скажи. Мать меня всё-таки любила, заботилась по-своему, – отвечаю с неохотой. А в памяти всплывает круглое улыбающееся лицо в обрамлении спутанных светлых волос.
– Тогда почему ты ушла?
– Ты на меня-то взгляни. Сам и поймешь.
Откидываю в сторону покрывало и отодвигаюсь к стенке. Пусть лучше рядом приляжет да согреется, чем утром я труп холодный у ног своих обнаружу. Честно скажу: не умею с мертвяками обращаться. А впрочем, это и так видно, стоит вспомнить историю с танум вардом. Видать, единственное, чему меня жизнь научила – вовремя ноги уносить.
Зенки мнется. Вопрошающе брови поднимает и осматривает кровать. И я уже готовлюсь обрушить весь поток известной мне брани, но он поднимается, трет ладонями колени дрожащие и присаживается с краю. Знаю: не приляжет. Так и будет ютиться в стороне, чтобы не мешать. Потому приходится хватать за пояс и что есть сил тянуть на себя. А сил, поверьте, у меня не так много.
– Красивая, – говорит, когда я укрываю его да углом подушки делюсь.
– Без тебя знаю, – фыркаю и откидываюсь на спину. – Но не в том дело. Не из-за красоты я сбежала.
– Понимаю, просто… – не заканчивает. Краснеет да губы поджимает. И когда понимает, что сбился с мысли, что зря сказал, пытается вспомнить, о чем спрашивал изначально. – А почему сбежала?
Он сворачивается в клубок, случайно пихает меня ногами и собирается начать извиняться, но я накрываю его рот ладонью и качаю головой: вот только этого мне не хватало. И без того он решил порыться в моем прошлом.
– Свободу я люблю, малыш Зенки. А меня как крысу какую травили. Я ― галлерийка и всегда гордилась этим. Потому что отличалась от остальных. А когда ты еще ребенок, тебе всё интересно. Почему у меня глаза черные? Почему зубы острые? Почему уши дергаются, заслышав звук неприятный? Но мать только отмахивалась. Тогда я спрашивала у соседей, воровала книги в передвижных лавках, потому что в кармане ни тэнги не было. Как по крупицам знания о народе собрала, начала лицо разрисовывать. Руки в грязь макала да к щекам прижимала.
Улыбается. Представляет меня еще совсем крохой. Поглядывает украдкой, чтобы только не заметила, насколько милым и, кажется, нисколько не глупым ему видится мое детство.
– Ну не понимала я, что каждый символ что-то да значит, ага. Что отпечатки на лице – это какое-то дерьмо, а не дань уважения предкам. Но чем дальше, тем больше знала. И тем больше злила этим мать. Она выбрасывала сухую краску, пускала рубахи на тряпки, даже если они стоили дороже, чем то убожество, которое носила она сама. Она не хотела, чтобы я выросла похожей на отца.
Вернее, чтобы я стала им.
– А на какие деньги…
И это единственное, что его интересует? Откуда я брала су на дорогую одежду? На краску?
– Я уже говорила. – Провожу языком по клыкам, улыбаюсь. Даю время сделать выводы. И уйти в другую комнату – поближе к рыжей девочке, которая уж точно не делала ничего настолько неправильного. – Я воровала, малыш.
Но на лице Зенки отражается сочувствие. Он ловит прядь моих волос, поглаживает пальцами и смотрит так искренне. Словно говорит, что всё хорошо, что я была маленьким неразумным ребенком, который по какой-то непонятной причине любит бросившего его родителя. Зенки оправдывает меня. В своих глазах.
– Мы с сестрой жили. Вдвоем остались, после того как отец в Пак’аш шагнул.
Он говорит это, когда я отворачиваюсь. Когда собираюсь в очередной раз попробовать уснуть. И я вздыхаю. Надеюсь, что услышит, поймет, не будет продолжать. Но, видать, мой остроухий компаньон решает ответить любезностью на любезность и поведать о своем прошлом, даже не задумываясь о том, что мне и мое-то не особо нужно.
– Говорят, он просто в озеро вошел. В штанах, в рубахе. На берегу только сумка осталась.
Звучит жутковато. Много ли вы знаете людей, которые осознанно подобное совершали? С крыш бросались, глотали яд? Лично я ― десятки. Да и у тех, сказать по правде, была причина, которую они считали веской.
