К экспонатам, воскрешающим особенно яркие воспоминания, относится зуб, лежащий на маленькой подушечке под стеклянным колпаком; у него два корня, и он совершенно здоровый, но сломался он у меня на приеме у Октопуса, владыки Мемногов, на планете Утраме; кушания там подавались превосходные, но чересчур твердые.
Такое же почетное место занимает в моих коллекциях курительная трубка, разбитая на две неравные части; она выпала у меня из ракеты, когда я пролетал над одной каменистой планетой в области созвездия Пегаса. Жалея о потере, я потратил полтора дня, разыскивая ее в дебрях изрытой пропастями скалистой пустыни.
Немного дальше лежит в коробочке камешек не крупнее горошины. История его довольно необычна. Отправляясь на Ксерузию, самую отдаленную звезду в двойной туманности С-887, я переоценил свои силы; путешествие длилось так долго, что я был близок к гибели; особенно мучила меня тоска по Земле, и я себе места не находил в ракете. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы на двести шестьдесят восьмой день пути я не почувствовал, как что-то давит у меня под левой пяткой; я снял башмак и со слезами на глазах вытряхнул из него камешек, кусочек самого настоящего земного песчаника, попавший туда, вероятно, еще на космодроме, когда я поднимался в ракету. Прижимая к груди этот крохотный, но такой дорогой мне кусочек родной планеты, я бодро долетел до своей цели; эта памятка мне особенно дорога.
Дальше лежит на бархатной подушке обыкновенный, желтовато-розовый кирпич из обожженной глины, слегка треснувший и с одного конца надломленный; если бы не счастливое стечение обстоятельств и не мое присутствие духа, я никогда не вернулся бы из путешествия в туманность Гончих Псов. Этот кирпич я обычно беру с собою, направляясь в самые холодные уголки космоса; у меня есть привычка класть его на некоторое время в атомный мотор, чтобы потом, когда он хорошенько разогреется, переложить незадолго до сна на свою койку. В верхнем левом квадранте Млечного Пути, там, где звездный рой Ориона смыкается с роями Стрельца, летя на малой скорости, я стал свидетелем столкновения двух метеоритов. Зрелище огненного взрыва во мраке так взволновало меня, что я схватил платок, чтобы вытереть себе лоб. Я забыл, что только что завернул в него кирпич, и чуть не разбил себе череп, с размаху поднеся кирпич ко лбу. К счастью, я со свойственной мне быстротой заметил грозившую мне опасность.
Рядом с кирпичом стоит небольшая деревянная коробочка, а в ней - мой перочинный ножик, спутник во множестве приключений. О том, как я к нему привязан, свидетельствует следующая история, которую стоит рассказать.
Я вылетел с Сателлины в два часа пополудни с ужасным насморком. Местный врач, к которому я обратился, посоветовал мне отрезать нос: для жителей планеты это дело пустяковое, так как носы у них отрастают, как ногти. Возмущенный таким советом, я прямо от врача отправился в космопорт, чтобы улететь в такие районы неба, где медицина лучше развита. Путешествие было неудачное. С самого начала, отдалившись от планеты на каких-нибудь девятьсот тысяч километров, я услышал позывные какой-то ракеты и спросил по радио, кто летит. В ответ раздался тот же вопрос.
- Отвечай ты первый! - потребовал я довольно резко, раздраженный дерзостью незнакомца.
- Отвечай ты первый! - ответил он.
Это передразниванье так меня рассердило, что я назвал поведение незнакомца наглостью. Он не остался в долгу; мы начали переругиваться все яростнее, и только минут через двадцать, возмущенный до крайности, я понял, что никакой другой ракеты нет и что голос, который я слышу, - это попросту эхо моих собственных радиосигналов, отражающихся от поверхности спутника Сателлины, мимо которого я как раз пролетал. Я не заметил этого спутника потому, что он был обращен ко мне своей ночной, затененной стороной.
Через несколько часов, захотев очистить себе яблоко, я заметил, что моего ножика нет. И тотчас же я вспомнил, где видел его в последний раз: это было в буфете космопорта на Сателлине; я положил его на наклонную доску прилавка, и он, вероятно, соскользнул на пол. Все это я представил себе так ясно, что мог бы найти его с закрытыми глазами. Я повернут ракету обратно и тут оказался в затруднительном положении: все небо кишело мерцающими огоньками, и я не знал, как найти среди них Сателлину, одну из тысячи четырехсот восьмидесяти планет, вращающихся вокруг солнца Эрипелазы. Кроме того, у многих из них есть по нескольку спутников, крупных, как планеты, что еще больше затрудняет ориентировку. Встревожась, я попытался вызвать Сателлину по радио. Ответило мне одновременно несколько десятков станций, отчего получилась ужасающая какофония; нужно знать, что жители системы Эрипелазы, столь же безалаберные, сколь и вежливые, дали название Сателлины, вероятно, двумстам различным планетам. Я взглянул в окно на мириады мелких искорок; на одной из них находился мой ножик, но легче было бы найти иголку в стоге сена, чем нужную планету в этой каше из звезд. В конце концов я положился на счастливый случай и помчался к планете, находившейся прямо впереди.
Уже через четверть часа я опустился в порту. Он был совершенно сходен с тем, с которого я взлетел, так что, обрадовавшись своей удаче, я бросился прямо в буфет. Но каково же было мое разочарование, когда, несмотря на самые тщательные поиски, я не нашел своего ножика! Прекратив их, я призадумался и пришел к тому выводу, что либо его кто-нибудь взял, либо я нахожусь на совсем другой планете. Расспросив местных жителей, я убедился, что верным было второе предположение. Я попал на Андригону, старую, рассыпавшуюся, одряхлевшую планету, которую, собственно говоря, давно уже нужно было бы изъять из употребления, но о которой никто не думал, так как она лежит в стороне от главных космических путей. В порту меня спросили, какую Сателлину я ищу, так как они перенумерованы. Тут я очутился в тупике, ибо нужный номер вылетел у меня из головы. Тем временем явились местные власти, уведомленные начальством порта; они желали торжественно приветствовать меня.
Это был великий день для Андригонов: во всех школах шли экзамены на аттестат зрелости. Один из представителей власти спросил, не угодно ли мне оказать экзаменам честь своим присутствием; так как приняли меня чрезвычайно радушно, то я не мог отказать в этой просьбе. Прямо из порта мы поехали на пидлаке (это большие безногие пресмыкающиеся вроде ужей, которыми здесь широко пользуются для верховой езды) в город. Меня представили множеству собравшейся молодежи и учителям как почетного гостя с планеты Земля. Преподаватели усадили меня на почетное место за жервой (это что-то вроде стола), и прерванные экзамены продолжались. Ученики, взволнованные моим присутствием, сначала пугались и сильно конфузились, но я ободрял их ласковой улыбкой, подсказывал тому или другому нужное слово, так что первый лед был сломан. Чем дальше, тем ответы становились все лучше. Но вот перед экзаменационной комиссией встал молодой Андригон, весь покрытый здренгами (род устриц, применяющихся в качестве одежды), такими красивыми, каких я давно не видел, и начал отвечать на вопросы с несравненным красноречием и искусством. Я слушал его с удовольствием, убеждаясь, что уровень науки здесь вообще стоит высоко.
Потом экзаменатор спросил:
- Может ли кандидат доказать нам, почему жизнь на Земле невозможна?
Слегка поклонившись, юноша приступил к исчерпывающим, логично обоснованным доказательствам, в которых бесспорно установил, что большая часть Земли покрыта холодными, очень глубокими морями, температура которых близка к нулю вследствие множества плавающих там ледяных гор; что не только на полюсах, но и в окружающих областях царят страшные вечные морозы и по полугоду стоит беспросветная ночь; что, как хорошо видно в астрономические приборы, большие области даже в более теплых поясах покрываются замерзшим водяным паром, так называемым снегом, который толстым слоем одевает горы и долины; что крупный спутник Земли вызывает на ней волны приливов и отливов, оказывающие сильное эрозионное действие; что с помощью сильнейших телескопов можно увидеть, как обширные участки планеты нередко бывают затенены слоями облаков; что в атмосфере бушуют страшные циклоны, тайфуны и бури; что все это, вместе взятое, исключает возможность существования жизни в какой бы то ни было форме. А если бы, закончил звучным голосом юный Андригон, какие-нибудь существа и попытались высадиться на Земле, они неизбежно погибли бы, раздавленные огромным давлением атмосферы, достигающим на уровне моря одного килограмма на квадратный сантиметр, или семисот шестидесяти миллиметров ртутного столба.
