– Ну, расскажи, какую программу ты играла на годовом экзамене?

– Не помню…

– Это как же, не помнишь?

Мать (с ужасом, с последней надеждой):

– Ну что ты, что ты, ну, скажи, что играла…

– Не помню. – честно повторяю я. – Вообще, я больше сочинять люблю, чем играть. Ну, играла сонату какую-то.

– Вы знаете, – удивленная профессор поворачивается к матери, – у нас дети такого возраста уже исполняют сложные произведения… Темперированный клавир Баха, например… И разбираются в композиторах. Вы, кажется, не совсем по адресу пришли.

Так мама поняла, что в музыке она не может простереть надо мной своих чутких и несокрушимых крыл, перестала говорить о спецшколах, и я занималась только тем, что мне нравилось, то есть сочиняла, марая бумагу, простую и нотную, а потом, к счастью и по случайности (учитель хора болела), открыла дверь в маленькую библиотеку на втором этаже музыкальной школы и наткнулась на раздел по истории музыкальной литературы. Тогда мне постепенно (книга за книгой) стало стыдно за те невежественные ответы столичным преподавателям, хотя сыграть с листа простейшую пьеску или написать двухголосный диктант по-прежнему оставалось для меня мукой. Лень, которую никто, начиная с меня самой, не мог как следует схватить за жабры и истребить, сводила мои занятия почти на нет. Но на душе у меня было легко. Я была твердо уверена, что менестрели не кончали консерваторий. Будущее виделось мне радужным и приятным.

– …И вопросы-то такие придумал! – продолжала мать свой рассказ о затее Вермана. – Какой болезнью болели и Александр Македонский, и Наполеон, и Достоевский? Самое знаменитое письмо Пушкина, написанное по-французски в 1836 году? И тут вот еще… Про салат оливье…

Мама расправила смятую бумажку, на которой недавно записала вопросы викторины, и зачитала список еще раз. Ничего не скажешь, Верман постарался.

– Так что давай скорее в библиотеку, ответы искать! – взяла она быка за рога.

– А приз какой? – спросила я с порога, повязывая шарф.

Впрочем, это уже не имело значения. Изменить мамины планы не мог никто.

– Набор косметики, французской! – восхищенно выдохнула она. – Директор столичного магазина в эфире сам пообещал.

К вечеру я вышла из библиотеки, держа в руке толстокорую зеленую тетрадь, где были записаны все ответы. От сумерек и прочитанных книг у меня легонько кружилась голова.

Был март, самая его середина. Под сапогами хрупал подтаявший за день снег, бледный закат расползался там, на горизонте, за яблоневыми садами, теперь сплошь черными да серыми, за крышами маленьких пестрых летних домов с заколоченными окнами. В воздухе стояла такая прозрачная, нежная тишина, какая бывает только в начале весны за городом или в деревне. И пахнет она необычайно: еще чувствуется в ней свежесть снега и тянет дымком, но идти по улице без шапки уже приятно, мороз не щиплет щек и носа – зима прошла.

Удивительное дело, но порой так хочется снова услышать этот запах, пройти по узкой улице, осторожно обходя полузамерзшие темные лужи. Вечер, весна, сырое, уже черное небо, по дороге ни пройти ни проехать, кругом одни канавы, а в них лепечет вода, отражается кислый оранжевый свет кособоких фонарей. «Не упади, смотри!» – охает бабушка, берет меня за руку и аккуратно переступает калошками через шуршащий от снега и мусора ручей.

Бабушка нянчилась со мной, пока я не пошла в школу, и говорила, что очень любит музыку. Любовь эта выражалась в том, что она знала сотни романсов русских и советских композиторов наизусть. Особенно нравился ей романс Баснера, из «Дней Турбиных», и она так радовалась, бывало, когда его передавали по радио в какой-нибудь послеобеденной пенсионерской передаче – «Это было, было…» или «Песни нашей юности», – так хотела разделить со мной эту любовь, что звала меня во весь голос, и мы подбегали к ее темному, большому, как сундук, радио на козьих ножках и замирали вместе, слушая, как поет Анна Герман.

– Да, наивными, – шептала баба Вера, прикладывая руку к необъятной груди.

Настоящего ее голоса (мама говорила, что в молодости бабушка пела очень хорошо) я так и не услышала: Анне Герман старательно вторил только сипловатый тенорок, искаженный менопаузой, гормональными лекарствами и великой драмой развода с дедушкой. Но вот загадка, лебединое сопрано в той старой, чуть потрескивающей записи так неразрывно связано у меня с бабушкой, что порой мне кажется, будто это пела именно она.

Так были написаны ответы на очередную викторину в чреде бесчисленных конкурсов матери, так был запечатан и отправлен в Москву плотный желтый конверт, и я забыла о нем, ведь, как показывала статистика, мы выигрывали, в среднем, один раз из двадцати. Мама лично и внимательно следила за всеми дальнейшими этапами, и, конечно, именно она субботним утром покрутила в радио круглый рычажок громкости и вдруг закричала, что сейчас Верман будет из двадцати кандидатов тянуть победителя.

– А-абсолютно вслепую! – услышала я, заходя на кухню. – В ящике у нас письма от эрудитов из Костромы, Новосибирска, Владивостока, Кирова, Барнаула и многих других городов! Вот я опускаю руку в ящик… Вот он, наш счастливчик… Тяянууу! Так, так, так… Лутарина у нас победитель! – весело проорал Верман в эфир. – Аня Лутарина!!! Слышит нас Аня Лутарина, четырнадцать лет, Красные Косогоры, или нет? У радио она сейчас находится? Телефон рядом? Мы вам звоним, Аня. Готовьтесь!!!

…И сразу же, как в хорошо отрепетированной пьесе, в прихожей на тумбочке послушно зазвонил зеленый телефон.

– Иди, иди, – подтолкнула меня к нему сияющая мать, – бери трубку, это они!

– Аллё! Аня? – сказал уменьшенный до телефонного масштаба голос Вермана и еще раз ласково произнес мою фамилию. – Вы знаете, что вы победили в суперконкурсе? Здрасьте!

– Здравствуйте, – откликнулась я. – Да, знаю.

– Как настроение?

– Очень хорошее.

– Ну, признавайтесь, как вы нашли ответы на наши вопросы?

– В библиотеке.

– Сложно было?

– Ну, непросто…

– В школе французский язык учите или нет? Парле франсе?

– Нет, английский. Но французскую литературу люблю.

– А что именно вы любите во французской литературе?

Тут образовалась позорная пауза, потому что все имена у меня как-то выпали из головы, кроме Золя, которого я не любила, и Мопассана. И я сказала:

– Мопассана.

– У – у!.. Ну, что же, как мы прекрасно знаем, Мопассан любил красоту и все, что с ней связано!

Наши шикарные подарки также связаны с красотой напрямую. Признавайтесь, Анюта, духи любите?

– Очень.

– Приедете сами выбирать их в магазине или мы вам выберем и пришлем?

«Приедем, приедем!» – зашипела мне мама из кухни и беззвучно захлопала в ладоши.

– Приедем, – повторила я.

– Отлично! Тогда я вас перекидываю на нашего дежурного редактора, он с вами договорится, как мы организуем встречу! А я тем временем начну интервью с директором первого в Москве магазина нассссстоящей французской косметики господином Франсуа Козоном. Здравствуйте, господин Козон!

Мать обожала Москву больше, чем все три чеховские сестры, вместе взятые, и то, что она, ни секунды не задумываясь, сказала, что мы сами приедем за подарком, было лишним тому доказательством. Отец сначала обиделся, что мы решили ехать, не спросив его мнения, но довольно быстро сдался на отчаянные мамины просьбы и дал нам денег на билеты.

После покупки билетов мама впала в состояние эйфории, как, впрочем, и я, до того момента, когда мы, уложив зубные щетки в кармашек нашего единственного черного чемодана, присели на дорожку (грустный пуфик, изодранный кошачьими когтями так, что там и сям видно было его желтое поролоновое нутро, выполз из коридора, а из кухни подскочила табуретка), попрощались с папой и с нашим серым котом по кличке Швондер и отправились в среду на вечернем поезде навстречу своему счастью.