— Ээ, расслабься, друг, — Круспе поднимает обе руки в жесте “Я сдаюсь!”, — у тебя фантомные женские боли что ли? Ну так прими таблеточку, как ты всегда это делаешь, и остынь. И вообще, какой ещё Мценск, вы охренели? А как же р-р-русский вотка? — он намеренно долго тянет фрикативную “р”. — Не знаю, как вы, а я без хорошей гулянки Москау не покину. Так и знал, что хвалёное русское гостеприимство — это всё враньё!
Несколько минут они едут в тишине, которую решается нарушить только Стас:
— Так куда едем? — он специально избегает зрительного контакта с обоими попутчиками, давая им возможность самостоятельно прийти к консенсусу.
— Ладно, — нехотя произносит Шнайдер. — Стас, ты же учился в Москве, какая у вас тут самая интересная улица?
В сознании парня мгновенно всплывают воспоминания о голодном студенчестве: днём — учёба на инъязе, вечером — многочисленные подработки официантом и барменом в заведениях разной степени паршивости, ночью — сонная зубрёжка в общаге.
— Тверская. Тверская интересная. Говорят, её сейчас так отстроили, что и не узнать. Там всё есть.
— И гостиница?
— Конечно. Какая именно гостиница вам нужна?
В разговор вклинивается Рихард:
— Как это какая — самая крутая!
— Обойдёшься, — резко одёргивает его Шнайдер, — не заработал ещё. Стас, вези в какую-нибудь приличную, но чтобы без лишних понтов.
— И чтобы кабаки с девками, и чтобы я остался доволен! — не унимается Круспе, подобно капризному ребёнку, продолжая канючить с заднего сидения.
Шнай снова грозно зыркает в сторону вновь прибывшего товарища, затем переводит потеплевший взгляд на Стаса:
— Вези как он сказал, на эту вашу Тверскую, в хорошую гостиницу. О деньгах не беспокойся.
В лобби отеля Мэрриотт шумно и многолюдно. С трудом пробравшись к стойке ресепшена, Стас запрашивает номер на троих. Должно быть, одна ночь здесь стоит всю его месячную зарплату. Вежливая девушка приятной наружности отвечает, что заполненность на сегодня-завтра почти стопроцентная, но осталось несколько свободных люксов. Значит, полугодовую зарплату.
— Люкс? Что ещё за люкс? — Круспе протискивается к стойке, и ресепсионистка мгновенно тает.
— Люкс — это сюит. Какие сюиты есть? — Стас не собирается уступать инициативу в ходе ведения переговоров. — Есть с двумя спальнями и гостиной?
— К сожалению, все семейные категории уже распроданы. Могу предложить вам наш угловой сюит: одна спальня с большой кроватью и гостиная с диваном. Комнаты разделены дверью. По желанию предоставляется дополнительная кровать.
— Хорошо. Насчёт дополнительной кровати мы позвоним в хаускипинг позже.
— Ваши паспорта и кредитную карточку, пожалуйста. — Девушка, на чьём бэйдже значится имя “Яна”, обращается к Стасу, раздражая его лёгким непрофессионализмом своего поведения: она не перестаёт бросать игривые взгляды в сторону Круспе.
Все трое протягивают документы, а Шнайдер — ещё и золотую “Визу”.
— Ооо, я смотрю, Лоренц хорошо вас тут содержит. Я тоже хочу такую. Шнай, ты не в курсе, моя карта уже готова?
Но Шнайдер оставляет трёп Рихарда без внимания.
— Всё в порядке. Получите, пожалуйста, ключи. Мы заблокировали сумму депозита за возможное пользование минибаром, обслуживание номеров и дополнительную кровать, если понадобится. Если не понадобится — вся сумма будет разблокирована после чек-аута. — Яна, наконец, теряет последние признаки профессионализма и уже открыто пялится на Круспе.
— О нет, дорогая, дай-ка прочту, — он протягивает руку к её бэйджу через стойку ресепшена, — Яночка, мини-бар — это не по мне. Мне бы настоящий, взрослый макси-бар, если понимаешь, о чём я.
Яна вдруг берёт себя в руки и её лицо вновь обретает выражение холодной приветливости:
— Добро пожаловать в Мэрриотт Тверская, надеюсь, вам у нас понравится!
Трое направляются к лифту, и уже на ходу Круспе бросает:
— А насчёт русских девок всё-таки ваша пропаганда не врёт! Такого сосредоточия красоты на квадратный метр я больше нигде не видел.
Стас и Шнайдер снова игнорируют его реплику. Добравшись до номера, они лишь оставляют внутри ненужные вещи, чтобы затем сразу же покинуть свой люкс.
Плотно пообедав, перебирая бар за баром и дождавшись наступления темноты, троица, наконец, оседает в одном из заведений неподалёку от англиканской церкви святого Андрея. Заведение оказывается караоке-баром, заполненным представителями золотой молодёжи, но, притом, создающим неплохую атмосферу.
— Ты бы ногти стёр, Круспе, боюсь, во Мценске тебя не поймут, — после трёх стопок водки, Шнайдер, кажется, чуть добреет.
— Ты бы о своих ногтях переживал, Шнай, я вообще удивлён, как это после нескольких недель в дикой гомофобской глуши ты ещё жив, — парирует Рихард.
Их столик быстро обрастает рюмками и бокалами, бутылки продолжают множиться. Круспе запивает водку пивом, тут же бежит в оборудованную внутри здания курилку, возвращается и повторяет тот же ритуал — и так круг за кругом. Нарядные девчонки вьются вокруг их столика, и в итоге, группка самых смелых из них выцепливает Рихарда с насиженного дивана и увлекает за собой на танцпол.
Стас тянется за очередной бутылкой пива, и, делая несколько крупных глотков, откидывается на спинку своего кресла, ощущая долгожданную, почти запретную расслабленность. Шнайдер, всё это время предающийся возлияниям наиболее умеренно из всех троих, не спускает глаз со своего спутника. Он придвигается ближе, и, чуть склонившись, доверительным тоном, едва различимо, будто бы секретничая, словно в окружающей шумихе его хоть кто-то со стороны был способен услышать, проговаривает:
— Лучше не налегай на спиртное, нам завтра ещё дрова до Мценска везти. А ты за рулём, — он с наигранным презрением кивает в сторону в конец раздухарившегося Круспе, лихо отплясывающего на танцполе в компании сразу двух красоток.
Стас следует направлению взгляда своего собеседника. Сейчас Круспе вроде уже и нет так отвратителен, как поначалу. Звучит зажигательный трек Эндшпиля — пожалуй, самая стоящая танцевальная композиция отечественного производства со времён “Пламенного света”. Рихард ладен и складен, будто бы бог, его создавший, сделал это на спор, на зло другим богам, и превзошёл сам себя в стремлении к совершенству. Кажется, один глаз у совершенного Круспе слегка косит, а может, это действительно только кажется; как бы то ни было, в случае с такими, как он, любой изъян — лишь очередная горсть изюма в сдобном пасхальном куличе. “Иди ко мне, солнце, расплетай косы... Расплетай косы...”. И, пока Стас не отрывает взгляда от Круспе, Шнайдер не отрывает взгляда от Стаса. Трек закончился, пришло время для караоке, и, воспользовавшись паузой, во время которой на сцену залезает очередная пьяная “звезда вокала” с очередной заявкой на Лепса, Шнайдер вновь обращается к своему спутнику:
— Станислав, а можно тебя спросить? Если ты не хочешь, можешь не отвечать...
— Можно, конечно, — Стас, наконец, отрывается от созерцания происходящего вокруг и смотрит прямо в холодные серые глаза Шнайдера, слегка тронутые хмелем, и, как обычно, грустные.
— Там, на выезде из аэропорта, ты сказал, что у тебя нет отца. Но отцы у всех есть. Может, это и неприлично, такое спрашивать...
— Конечно, Шнай, отцы у всех есть. Не беспокойся, для меня это не больная тема. И у меня, наверняка, есть отец, возможно даже где-то рядом, живёт себе в соседнем подъезде например, какая разница. Мне мама в детстве говорила, что папа умер ещё до моего рождения, но так все матери-одиночки говорят. Лётчик-испытатель, герой Афгана — список легенд бесконечен. А по факту — полстраны безотцовщины, и никто особо не заморачивается, — Стас дарит Шнайдеру вымученную улыбку.
— Трудно было? — вкрадчиво спрашивает тот.
— Что именно?
— Ну, без отца расти.
— Я даже не думал об этом никогда. Трудно было матери, прежде всего. Я рос в девяностые, ей в школе по полгода зарплату не выдавали, порой дома не было еды, не говоря уже о чём-то большем. Бабушка тогда ещё была жива, а у неё — и пенсия, и дача. Так и выживали. Как подумаю, что моей матери пришлось вынести...
