- Спасибо тебе за всё. И за честность тоже, – Юки склонился и поцеловал пушистую макушку. – Сам соберешься, или помочь?”

Что ему оставалось? Лгать в лицо? Не в его правилах. Не в его интересах.

Про таких, как Шуичи, говорят: “Дашь палец – всю руку откусит”. Даже не так, того хуже, ему достаточно было лишь надежды на то, что палец был протянут. В какой-то момент блондин стал задаваться вопросом, почему же до сих пор не избавился от юного дарования, как от всех прочих посягателей на собственную свободу? Может быть, чтобы подразнить надоедливого Сегучи, который словно взвился на дыбы от одного появления Шуичи в его жизни? Может быть перепутал ответственность за того, кого нечаянно приручил, с любовью? Так или иначе, однажды в Нью-Йорке он поторопился поверить, что это любовь. Поторопился поверить, что сможет быть счастлив с этим розововолосым чудом. Убедил себя, что должен и сможет сделать счастливым наивного и жертвенного мальчугана. В ту ночь Юки пообещал самому себе, что больше никогда не обидит и не бросит Шуичи. Писатель отдался во власть эйфории: внезапно он почувствовал себя абсолютно свободным – от прошлого, условностей, чужого мнения, от страха ошибки. Эйри еще не знал, как мало времени потребуется, чтобы осознать свою настоящую ошибку: он никогда не сможет быть самим собой рядом с Шиндо Шуичи, если собирается сделать его счастливым, как обещал. Это была не любовь, а всего-лишь запоздалый подростковый бунт, юношеский максимализм, отголосок нереализованного первого чувства, прерванного трагическим случаем, – не к учителю Китадзаве – к молодому, талантливому музыканту Сегучи.

Юки помнил тот коварный укол привычно дремавшей совести, который стал первым шагом к осознанию истинной болезни. Встреча с Томой на могиле Китадзавы: было слишком жестоко – просто уйти, отвернуться без единого слова от человека, который по своей воле взял на себя и безропотно нёс все эти долгие годы груз ответственности за роковые события и любые их последствия. В тот день выражение невыносимой муки и мертвенная бледность взамен привычной улыбки на лице Сегучи потрясли Юки до глубины. Впечатление оказалось настолько сильным, что внезапно разбуженная совесть вцепилась в глотку писателя и не ослабляла хватку, заставляя осмысливать, скольким на самом деле обязан этому человеку, сколько раз тот был обижен преднамеренно и сколько раз обижен нечаянно, сколько раз был незаслуженно забыт – не так открыто, как Шуичи – тоньше, деликатнее и чаще во сто крат...

Лишь однажды Эйри позволил себе быть грубым, сорвался. До сих пор прятал сожаления в глубине сознания, не решаясь просить о прощении, маскируя чувство вины еще большей нетерпимостью. Лучше бы он сразу признал ошибку, слишком много последствий она повлекла, но Юки струсил показать свою слабость и единственное, что смог сделать – это вывод: он больше никогда не посмеет повысить голос на Тому.

“Япония цвела и полнилась благоуханием весны. Они мчались к океану – Эйри давно просил свозить его, давно – это еще в другой жизни, до того, как... Но Сегучи помнил данные однажды обещания. Удивительный человек – он один такой, не забывает ничего. Он сделает все, как захочет Эйри. Польщенный мальчишка успел осознать свою силу. Эта власть портила его, как и положено любой власти.

Ветер порывисто гудел за окнами, обтекая плавный силуэт маленькой и яркой спортивной машинки Сегучи. Запредельная скорость – её любил Эйри, не Тома. Музыка... он оба любили врубить громкость на максимум, особенно эту песню “Nittle Grasper”, которую написал и исполнил Сегучи. Дорогая аудиосистема заставляла звучать и вибрировать энергией каждую клеточку тела, и Тома, казалось, забылся, полностью отдаваясь музыке и стремительному движению. Не стесняясь, отдаваясь мелодии и движению, он с довольной улыбкой подпевал собственному голосу. Музыкант выглядел до неприличия счастливым. “Разве он имеет право выглядеть таким счастливым?!” – Эйри и сам не заметил, как взбесила его эта радость, как подняла всю муть и грязь с самой глубины его души.

- Замолчи! – закричал он со всей яростью, на какую был способен. – Заткнись!

- Что прости? – Сегучи не расслышал и, осторожно оторвав руку от руля, убавил громкость.

- Выключи эту дрянную песню! Ты понял?! – Эйри заорал еще сильнее, чтобы этот дурацкий улыбающийся Сегучи точно услышал.

От неожиданности Тома вздрогнул, и автомобиль заметно вильнул по дороге. Он заметно сбросил газ и медленно повёл машину влево, перестраиваясь через несколько полос в самый низкоскоростной ряд. Эйри не выдержал и со злостью ударил по музыкальной панели, чтобы заставить звуки песни стихнуть, но от удара звуковая приставка переключилась на случайную частоту радио, где сливались в единой какофонии сразу три музыкальных канала.

- Черт подери, ты, придурок, просто выруби эту херовину!

Тома недрогнувшей рукой аккуратно нажал кнопку отключения и, несколько раз часто взмахнув ресницами, скосил взгляд на пассажира:

- Что случилось? Тебе нехорошо? Мне остановиться?

- Нет! Нет, мать твою, мне хорошо!!! Просто я ненавижу эту музыку, я ненавижу твои песни, ненавижу, когда ты поёшь! Ясно тебе?! Я тебя ненавижу!

- Что ты мне предлагаешь, Эйри сан? – тихим голосом спросил Сегучи. – Удавиться?

- Предлагаю тебе заткнуться, неужели не понятно сказано?!

Сегучи ничего не ответил, лишь задержал дыхание и еще несколько раз коротко смежил веки. Он развернул машину на ближайшей развязке, и уже через полчаса притормозил у ворот дома Уесуги. Без единого комментария музыкант распахнул пассажирскую дверцу, и Эйри, повинуясь, покинул автомобиль так же, без единого слова, не решаясь ни попрощаться, ни повернуться вслед отъезжающему автомобилю. Если бы только он умел, валялся бы в ногах у Сегучи, умоляя простить. Если бы только Эйри знал, что с тех пор не услышит больше ни одной его песни...”

Все, что осталось от тех времен – старенький, затертый диск в треснутой коробочке, который вот-вот прикажет долго жить. Юки берег его.

Снова и снова Эйри прокручивал сценки из прошлого, всё глубже и глубже, до самых безоблачных дней их первых встреч, когда юный Сегучи, был еще таким беззаботным, но уже непреодолимо притягательным, до невероятного идеальным во всём: во внешности, таланте, доброте, мудрости и силе духа. Музыкант, восходящая звезда – Тома стал кумиром для застенчивого подростка Уесуги, утопавшего в грёзах и комплексах. Эйри тайно боготворил своего семпая – именно так поставил себя Сегучи, нетронутый звёздной болезнью. Тома был подобен солнцу – согревал и дарил свет, но разве можно позволить себе коснуться солнца? Даже в самых смелых мечтах мальчик не позволил бы себе такой храбрости.

Юки Китадзава был не таков – он не был небожителем, был земным человеком со своими достоинствами и недостатками, был прост и доступен, как предмет повседневного обихода. Это сейчас, уже взрослый, Юки понимал, что купился на дешевку, а тогда... В какой-то момент – очень скоро – учитель показался фантастически своим, родным, доступным. С ним можно было всё – говорить на любые темы, мечтать вслух о самой глупой ерунде, позволить себе быть влюблённым и не скрывать этого. Учитель сам позволил. Наивный, неопытный Эйри перепутал ловушку со свободой. Как маленький, глупый мотылёк, начисто лишенный чувства самосохранения, он позволил себе променять яркий, безоблачный день, наполненный величественным сиянием солнца, на чадящий огонёк сального огарка во мраке душной, вонючей конуры. Мотылёк опалил свои хрупкие крылья и едва не сгорел дотла, но навсегда потушил губительное пламя, и остался впотьмах – не один – могучее солнце спустилось на самое дно, чтобы освещать черноту ночи только для него одного. Что он натворил? Вместо того, чтобы подняться с колен и выбраться из плена, он предпочел своим эгоизмом заточить во мраке само солнце...

Сколько же времени понадобилось Юки Эйри, чтобы понять это? Казалось, целая жизнь прошла, ничего не вернёшь... А всё этот ненавистный Усами! Влез куда не просили и отобрал у Юки эту ласковую улыбку, эти заботливые руки, этот певучий голос, эти настороженные глаза – забрал себе человека-солнце всего, целиком. Усами забрал, а Юки, получается, отдал?..