Сцена ревности с треском провалилась — в глубине души Эрик ожидал от Томашевского бурной экспрессии, однако отказываться от намеченного плана не спешил. Причин церемониться он больше не видел.

Шурик оказался в спальне, едва успел скинуть верхнюю одежду.

На сей раз Эрик любил его безжалостно, со всей злостью, не сдерживая себя, не особенно заботясь об удовольствии партнёра, но умело распаляя, не позволяя сдерживать почти животные стоны, неизбежно рвущиеся с губ, когда накал эмоций превращает секс из таинства любви в бездумный и яростный половой акт. И да, пусть слышат все, а главное, пусть Тома слышит и наслаждается тем, что сотворил своими же руками.

— Эрик… — бездумный шёпот в темноте. — Эрик, я такой счастливый! С тобой… — и дрожащими пальцами по лицу — слепо, доверчиво.

— Спи, Саня. Спи, — Рау скатился на бок и потянулся за сигаретами — стоило только начать, и старая привычка вернулась, как будто и не уходила никогда.

— Эрик, я не хочу спать, — активное движение под одеялом.

— Почему? — Рау едва скрыл раздражение, так рассчитывал, что Шурик вырубится сразу после секса.

— Есть хочу…

— Иди в душ, я закажу пиццу, — устало вздохнул Эрик — сам он голоден не был, как не был настроен и на ночные посиделки, но ужина мальчишка заслуживал.

Разруха, оставленная в квартире ещё после завтрака, неприятно бросилась в глаза. Кое-как перестелив кровать, Эрик поправил подушки на диване в гостиной, расставил обувь в прихожей… Желание развести кипятка пополам с хлоркой и перемыть в этом доме всё стало нестерпимым, стоило только зажечь свет на кухне: ни единой свободной поверхности, ни единой чистой тарелки…

«Серёжина чашка! — в голове вспышкой мелькнуло образ осквернённой реликвии. — Где?»

Чашки не было в пределах видимости. Постепенно ускоряясь, Эрик заполнил посудомоечную машину, протёр столы и барную стойку, проверил шкафчики, даже по комнатам прошёлся, обшаривая взглядом полки и подоконники, заглянул даже в мусорное ведро — чашки не было нигде.

— Саша, где чашка? — начал Эрик, стоило только Широкову показаться из ванной.

— Какая чашка? Я ничего не брал, — не понял Шурик.

— Из которой ты пил утром. Куда ты её дел?!

— Не помню. На столе оставил, кажется… — равнодушно пожал плечами мальчишка, не переставая вытирать волосы.

— Саша! — Эрик незамысловато матюгнулся и выдернул из рук Широкова полотенце. — Давай без «кажется»! Куда ты её дел?!

— На кухне оставил.

— Где — на кухне, вспоминай.

— На столе. Объясни, что в ней такого, Эрик? Мне она понравилась, вот я её и взял, а оказалось, самая обычная чашка, и ручка неудобная.

Объяснять Эрик не собирался — накинул полотенце Широкову на плечо и вернулся в кухню, продолжая с обидой думать о том, что Серёжа чашку хвалил и любил, и даже держал её всегда как-то по-особенному бережно, на кончиках пальцев.

«Я тебя любил…» — глухой, тихий голос Томашевского.

Эрик стряхнул морок воспоминания. Он не раскаивался: «Это я тебя любил! Я так мечтал о тебе! А ты…» — все сгоряча высказанные утром слова горчили правдой.

«Вот Шурик… тот любит меня — ни поспорить, ни усомниться…» — мрачное удовлетворение.

Смотреть на часы надоело: доставка запаздывала, как это случалось довольно часто в их отдалённом жилкомплексе. С минуты на минуту шустрый Шурик должен был появиться в обозримом пространстве, и это означало, что придётся поддерживать беседу. Сашка относился к тому типу людей, которые не выносят тишины и не умеют молчать, а молчать хотелось нестерпимо, так же как и курить.

Эрик щёлкнул зажигалкой, затянулся поглубже, протяжно выдохнул в приоткрытую фрамугу и выглянул посмотреть, не подъехал ли курьер — никого. Пустынно, никаких признаков человеческого присутствия. Только изогнутая цепочка свежих следов портила пейзаж, бороздой пересекая идеальную гладь выпавшего за день снега. Он всмотрелся пристальнее в уютно подсвеченную фонарями глубину леса: сотни стройных, прямых стволов — отчётливо различимых близ освещённых дорожек и постепенно теряющих очертания в потёмках. На долю секунды какое-то неясное движение в тени деревьев зацепило взгляд.

«Какому идиоту придёт в голову бродить по лесу зимней ночью?» — вероятнее всего, припозднившийся собаковод…

Эрик бы, пожалуй, ещё понаблюдал, подумал над неожиданной загадкой, но…

— Я готов! — бодрый голосок с хрипотцой отвлёк от размышлений. — Ты всегда здесь куришь?

Эрик поспешно погасил окурок и захлопнул окно:

— Вообще-то, я не курю, — совершенно нелогично и не слишком приветливо возразил он, как будто бы втайне надеясь на конфликт.

Но Шурик, наверное, тем и заслужил внимание Эрика, что на подначки не вёлся и в выяснения отношений не ввязывался. Он просто молча приблизился сбоку, прижался лбом к плечу и лишь слегка коснулся ладонью крепко стиснутого кулака Эрика, так и стоял — минуту, две, три, не отрываясь, пока пальцы сами собой не расслабились, не разжались, пока вторая сильная рука не развернула, обхватив за талию, не прижала к груди.

— Дурачок…

— Угу, — послушно согласился Санька, повозился немного, устраиваясь поудобнее, и снова затих.

Волна неизведанной доселе нежности окатила Эрика — хрупкость, доверчивость ребёнка, так нуждающегося в заботе и защите, обезоруживала. Эта нежность сама, как искусный противник, мудро выжидала момент, чтобы припереть к стенке.

«Хорошо…» — бальзам на израненную душу.

«Мне, и правда, с ним хорошо?»

====== “Свободные отношения” – Глава 13 ======

С Шуриком, действительно, было неплохо, даже несмотря на то, что он почти всегда крутился рядом. Помимо покладистого характера, он обладал ещё одним бесценным качеством — способностью отвлекать. Самое скверное настроение Саша, казалось, чувствовал и знал, чем лечить; умел самую праведную вспышку раздражения гасить, а угрызения совести — убаюкивать.

Улыбка к месту, болтовня невпопад, грустная мордашка, способность промолчать, шутка или история в тему, правильно подобранный фильм или вовремя подсунутый под руку бутерброд — арсенал нехитрый, но действенный. Неизвестно, где и у кого мальчишка мог набраться опыта, который сделал бы честь жене самого деспотичного мужа. Про таких, Эрик помнил, ещё мама говорила: «Я и мальчиком, я и девочкой; я и зайчиком, я и белочкой».

В отношении же секса он был настолько неприхотлив и послушен, что согласился бы, наверное, на самый смелый эксперимент — Эрику хватало ума не предлагать, довольствоваться полной его отдачей в темноте спальни.

Томашевский, так получилось, с того памятного разговора на глаза не попадался: на ковёр больше не вызывал, по кабинетам не шастал, совещаний не затевал, да и сам Эрик, с одной стороны, был поглощён работой, а с другой, — совершенно не горел желанием пересекаться с начальством.

До субботы, собственно, и оставалось всего-ничего, а в выходные, как и планировалось, привычной компанией коллег-приятелей дружно рванули на турбазу. Лыжи — на сей раз, классические, шашлыки, баня, костёр из валежника высотой в человеческий рост…

Вымотанный трудовой неделей, подъёмами затемно, сложными сборами, тяжёлой зимней дорогой, пятнадцатикилометровой пробежкой по извилистой лесной лыжне и десятками дел по устройству мало-мальски приличного быта, Эрик, махнул рукой на срочные дела. Вместо того, чтобы забыться, однако, он продолжал ловить себя на том, что мыслями находится в совершенно другом месте и времени.

Бросаясь с головой в каждое новое занятие, он надеялся переключиться, но от себя не убежишь, и не отделаешься так просто от ощущения того, что ты находишься не там и не с тем, с кем должно.

Тревога достигла апогея, когда утомлённая активным отдыхом компания собралась на костровой площадке, и Шурик взялся за гитару. Талант к выступлениям на публике у него, определённо, был, как и к музыке, и к пению, и к лицедейству. Вечерние выступления у костра почти стали обязательным атрибутом походной жизни, стоило ему влиться в коллектив. Каждую исполненную песню — весёлую ли, грустную — Саша не просто пел под собственный аккомпанемент, он её проживал.