— Значит, я буду последним! — дрожащим голосом упрямо возразил Шурик.

— С ума сошёл?! Не будешь ты последним, даже не мечтай! — и мрачное удовлетворение от того, что мальчишка вот-вот расплачется. Так надо. Помучается, пострадает, переболеет своей идеей-фикс и сам потом спасибо скажет.

— Мне никто, кроме тебя не нужен, понимаешь? Эрик… — первые крупные слёзы градинами скатились по щекам и тут же оказались размазаны шершавым рукавом джемпера.

— Ты, вообще, слышишь меня? Ты, кроме себя, слышишь кого-нибудь, а?

Мальчишка вскочил, резко отставив недопитую чашку, и с грохотом выскочил из-за стола.

«Вот же поганец! Ведь убрал же вчера Серёжину чашку на самый верх! Так нет, надо было не полениться и взять именно её!» — Эрик поднялся и отправился следом за сбежавшим мальчишкой.

В точности, как это уже было летом, только среагировал быстрее. Истерик и страстей за утро на его долю выпало предостаточно.

Открыть замок ванной, где заперся рыдающий Широков, было делом техники. Но если на кухне Эрик в ответ на этот эмоциональный выброс отреагировал агрессией, то теперь, разглядывая жалкий, подвывающий комок, скрюченный на низкой скамеечке у раковины, почувствовал что-то похожее на угрызения совести.

«Манипулятор хренов!»

Говорят, первое впечатление самое верное, но Эрик, раздавленный встречей с Сергеем, подумал ещё и о том, что смертельно ранив одного, непонятно, зачем, спустил собак на второго. И если в случае с Томашевским обстоятельства сыграли вперёд него, то обойтись с Шуриком помягче было в его власти. Да что там, Широкова вдруг стало попросту жалко — за двоих сразу, а может, и за троих, хотя на свои огорчения Эрик внимания обращать не привык. Ничего не осталось, кроме как пожалеть.

— Сань, ну не реви, ну ты чего? Ну ладно тебе! Я же предупреждал, что никакой я не хороший. Сам видишь теперь?

— Не вижу!

— Ну, а что ты видишь тогда, солнышко?

— Я люблю тебя, а ты не веришь. Никто мне не верит!

— И никто тебя не любит?

— Да!

— Ну и зачем тебе это надо, чтобы тебя все любили?

— Ни за чем! Мне ты нужен, Эрик! Ты подумал, я боюсь, что все узнают про нас? Что мне стыдно? Да? Из-за этого ты так рассердился?

— Не мели ерунды, Саша. Конечно, о таких вещах не болтают.

— Я не мелю ерунды, понятно?! — злые слёзы Шурика вдруг как-то разом высохли. — Я хочу быть с тобой. Если это ничья зубная щётка, тогда вместо неё здесь будет стоять моя! — и щётка Сергея полетела в мусорную корзину.

— Ой, сомневаюсь, Саня! — улыбнулся Эрик, никак не ожидавший от плаксивого Шурика подобной воинственности. — Собирайся, пора.

Спорить с мальчишкой было бесполезно, ругаться на него — только сырость разводить.

«Расстаться по-хорошему, по дружбе. Спустить всё на тормозах. Сделать вид, что всё по-старому. Он сам поймёт», — мысль об отношениях с кем-то подобным Широкову глубоко претила Эрику.

Переспать — да, вместе кататься на лыжах, играть в снежки и обсуждать классиков зарубежной литературы — можно, хотя тот же Тома копал глубже и рассуждал интереснее, — можно.

«Встречаться? Жить вместе? Да ни за что!»

И всё-таки было в обществе Шурика что-то особенное, умиротворяющее. Сергей терзал, бередил душу, ранил словами, колол взглядом. И если он был подобен незаживающей ране, то Шурик растекался целебным бальзамом.

— Эрик, смотри, это не Томашевский на балконе?

Конечно же, это был он, Серёжа.

— Он не свалится оттуда, Эрик? — всё внутри опустилось от страшного предчувствия.

Тихий, спокойный, улыбчивый, неторопливый — лишь изредка молчаливо-грустный от каких-то своих мыслей или желчно-едкий, если разозлить. Типичный флегматик. Флегматики ведь не прыгают с балконов, нет?

Эрик не выдержал, сорвался на Шурика снова. Ну как — сорвался… Едва не умолял его уйти с глаз долой, не мешать, не спровоцировать, хотя поздно, уже слишком поздно. Бежать на пятый этаж? Бесполезно. До первого лететь быстрее: «Уйди оттуда! Уйди, идиот! Уходи же! Ну!»

— Серёжа! — «Не делай глупостей!»

Томашевский, казалось, услышал: тяжёлый прыжок на стальную решётку — и нет никого.

Дрянная была затея — садиться за руль в таком состоянии: мало того, что ночь без сна притупляла внимание и спутывала мысли, так теперь ещё и сердце колотилось, как бешеное, и трясущиеся руки едва удерживали руль. Он свернул к первому попавшемуся супермаркету и вернулся с блоком сигарет после того, как на одном из светофоров чуть не перепутал тормоз и газ. Зажигалка, давно валявшаяся в бардачке без дела, снова перекочевала в карман.

— Эрик, можно я окно приоткрою? — робко выдавил из себя Сашка, наглотавшийся крепкого дыма.

— Ты дебил? На спидометр посмотри, — рыкнул Эрик, мечтая открыть все окна сразу, чтобы вместе с табачным дурманом сквозняк вынес заодно и пассажира.

— Эрик, останови, меня укачало!

— Прекрати дурака валять! Где я тебе остановлю на МКАДе?!

Аварийную остановку делать пришлось, и пока Шурик пытался продышаться, прижимаясь лбом к обледенелому ограждению, Эрик, не выпуская изо рта сигареты, продолжал думать только об одном: что если Томашевский всё-таки захочет нырнуть с балкона?

«Не захочет. Он взрослый, умный мужик!»

«Он явно не в себе!»

«Он высоты боится!»

«Есть уйма других способов!»

Эрик чудом удержался от того, чтобы сразу не броситься в квартиру Сергея, и теперь, когда уже порядком отъехал от дома, отчаянно борясь со страхом, убеждал себя в том, что реагировать нельзя. Нельзя реагировать. Одинаково глупо будет умолять Тому держать себя в руках или орать дурниной и, схватив за грудки, яростно вытрясать душу из его бренного тельца, ведь все эти пугающие мысли — не более, чем плод домыслов виноватого разума, не более, чем обыкновенные страхи, коим Эрик не имел склонности верить.

Увидеть Томашевского на совещании было неожиданно. Учитывая тот факт, что не более двух часов назад Сергей лично заявил, что болен и собирается вызвать врача, выглядел он более чем бодро, говорил связно, держался уверенно — ни следа недавней истерики, только взгляд странно неподвижный, неизвестно, в какую даль направленный. Аккуратная обувь, безупречный костюм, стильная стрижка, строгие, правильные черты лица, до сих пор не утратившие очарования юности. Томашевскому никто не дал бы тридцати — двадцать пять-двадцать шесть — максимум.

«И умница, редкий умница…» — Эрик заметно расслабился под баюкающие интонации генерального директора.

— Проектирование — физический прототип — тестирование… — монотонно проговаривал Сергей.

«Хорошо, что пришёл…» — полной грудью вздыхал Эрик.

И тут вдруг это:

— Что мы имеем, Эрик Александрович?

«Война?»

— Вы лично приняли от меня это задание. На этом, если нет вопросов, считаю совещание оконченным.

— Есть вопросы! — краска бросилась в лицо Эрику.

— В личном порядке.

«Всё-таки война!»

В кабинет Томашевского он нёсся на всех парах. Занят любезный директор? Не беда. Разговаривает? Отложим телефончик. Да что там, отложим, — Эрик едва не раскрошил бедный аппарат о массивную столешницу. Сейчас бы и столешницу саму — в щепки!

Это он любил — воевать, умел. Не то, что Томашевский. Тот не пожелал честно драться, обратился к интригам, впутал прошлые обстоятельства, лишних людей, хотя это была маленькая личная война меж двумя.

«Ну при чём здесь Широков? При чём?! Не будь ты сволочью, Тома! У пацана и так жизнь не сахар!»

Но мысль о том, что на самом деле он сам, а вовсе не Сергей, втащил невинного мальчишку в собственные разборки, отчаянно размахивала кумачовым флагом. Эрик, не думая о последствиях, подставил Шурку, и настигла того незаслуженная кара уязвлённого Томашевского, который оказался зол и мстителен, как тысяча чертей. Не переубедить. Умён, логичен, по-своему даже справедлив.

Эрик знал, что задание директора Широкову не по плечу. Как бы ни прикрывал он своего подопечного перед лицом начальства, знал, что пацан не только не хватает звёзд с неба, но и нерасторопен, невнимателен, немного ленив. Любая ерундовая проблема, возникающая в рабочем процессе Шурика, как бы между прочим ложилась на плечи Эрика. И не совсем понятно, почему так вышло, но и дипломная работа Широкова, само собой подразумевалось, едва ли не целиком будет написана тоже Эриком.