Мать говорила с ней и плакала, плакала и плакала. Отец молчал, мы с Дианой тоже. А потом Маша вдруг посмотрела на нас. Не на меня или Диану, и не на каждую по очереди, она смотрела сразу на нас обеих. И этот взгляд я до сих пор иногда вижу во сне.

- Скажи что-нибудь, доченька, милая, - шептала мать. – Скажи, где болит? Скажи маме! Ты меня слышишь, Маша?!

- Да, - отозвалась Маша, и тут же в палате наступила самая настоящая гробовая тишина. Затихли даже всхлипывания.

- Ты меня узнаешь? – прошептала её мама, склонившись над ней и вцепившись в край матраса.

- Да, - ответила Маша. Это был её голос, и я вдруг поняла, как соскучилась по нему.

- Что у тебя болит?

- Голова…

- Вы утомляете её! – проворчала полная пожилая медсестра. – Девочке нужен отдых. Выйдите из палаты!

И мы вышли, а Маша проводила нас пустым безжизненным взглядом. И я не понимала, почему так тяжело на сердце, ведь нужно радоваться. Но я даже радоваться больше не могла. Передо мной стоял только Машин взгляд, всепроникающий, всезнающий. Мне казалось, что она знает что-то обо мне, чего я сама не знаю. И я вдруг поняла, как сильно вымотана. Мне просто хотелось отдохнуть.

Сквозь мутное больничное стекло на меня смотрело тусклое и мертвое зимнее солнце. Равнодушное и холодное.

- Поезжай-ка ты домой, - сказала Диана, наклонившись ко мне. – Если будут ещё какие-нибудь новости, я тебе позвоню.

Я вздохнула. Её взгляд был усталым. Мне не хотелось спорить.

- А ты останешься с родителями?

- Да. Я нужна им. Один папа не справится с мамой. Ты же видишь, какая она у меня, - прошептала Диана с легкой улыбкой.

- И ты правда позвонишь? – спросила я, невольно подаваясь ей навстречу, пытаясь поймать её взгляд. Но она почему-то избегала смотреть мне в глаза.

- Конечно.

- И мне можно будет прийти завтра?

- Да… Да.

- Тогда…

- До завтра, Аня.

- До завтра. Пока.

- Пока.

И я поехала домой, и мне казалось, что я не была там уже несколько лет. И весь вечер я смотрела на свой сотовый, и мне так хотелось, чтобы он зазвонил. Но кроме нескольких сообщений от Лены, я не получила ничего.

А потом, около одиннадцати, когда стало ясно, что никто мне уже не позвонит, я вдруг почувствовала себя ужасно глупой и очень разозлилась из-за этого. Я швырнула телефон на кровать, где он подпрыгнул и перевернулся, откатившись к стенке.

И было и стыдно, и обидно, и вообще как-то непонятно. И я чувствовала себя никому не нужной и злилась, но не могла прекратить.

Я вдруг подумала, что наверное уже надоела ей. Что я только навязываюсь всё время. Я не нужна.

И почему-то я заплакала.

3

Мой мир никогда не был моим миром. Он состоял из многих совершенно разных вещей, которые я считала своими. Но то были только вещи, в какой-то степени связанные со мной, но ещё не части меня. А люди, которые меня окружали и составляли мой мир, не принадлежали мне. Никогда.

И я задумалась тогда. А что является частью меня? Ведь должно же быть хоть что-то, что принадлежит только мне. Какая-то неотрывная часть меня самой, без которой я это уже не я. Что-то, что и есть я.

И в голове была жуткая каша от всех этих сумбурных мыслей. Раньше я никогда не задавалась вопросами вроде, кто я есть. И вообще, всей этой философией мало увлекалась. У меня на неё просто не хватало времени, потому что надо было учить алгебру и геометрию, писать сочинения и читать параграфы по биологии.

Вот я и стала тем, кем стала. Совершенно глупая, неопытная школьница, имеющая лишь весьма смутное представление о многих столь важных вещах. Потому что важные вещи – это обычно дело ума родителей. А моя непосредственная обязанность – это учеба.

Где же я ошиблась? Что же я упустила? Почему я, всегда решающая примеры быстрее всех в классе, сейчас не могу ответить для себя на самые простые вопросы?

В холодный и ветреный день второго января я впервые увидела Диану в простой белой рубашке навыпуск, которая потом стала моей любимой (после свитеров её бабушки, разумеется). Ей очень шел белый цвет. Особенно в сочетании с тёмными локонами, плавно спускающимися на плечи. Особенно в сочетании с тоненькой серебряной цепочкой с крестиком на шее. Почему Диана носила крестик, я так и не смогла спросить. У неё всегда были довольно своеобразные отношения с Богом, и мне не хотелось в них вмешиваться – слишком интимными мне казались подобные вопросы.

Она пришла всего на несколько минут раньше меня, и на щеках её играл румянец, а с обветренных губ срывалось частое, как будто взволнованное дыхание. Она как раз доставала из сумки гигиеническую помаду, когда появилась я. Волосы её были в небольшом беспорядке, который нравился мне ещё больше, чем идеальная прическа. Я хотела просто стоять в сторонке и смотреть, как она приводит себя в порядок, но Диана улыбнулась мне и помахала рукой.

- Ужасная погода, да? – Диана сняла с помады яркий колпачок.

- Да.

Я уже и думать забыла о том, как занималась вчера метанием телефона на собственную постель. Как рыдала крокодильими слезами, обхватив руками подушку, которая пахла ненавистным стиральным порошком с хвоей, а не туалетной водой Дианы. Как чувствовала себя всеми брошенной и забытой. Как замазывала утром синяки под глазами и пила отвратительно горький крепкий кофе. Я смотрела на неё, и в мыслях уже не было ни одного упрёка. Никогда, никогда я не винила её.

- Ненавижу ветер, - говорила она. – От него у меня всегда слезятся глаза. И почему-то болят зубы. Ломят так, будто их вырывают с корнем. Но стоит оказаться в тепле, и всё проходит. Странно, правда?

- Да.

Мне хотелось слушать её. Её спокойный голос перебивали только стоны яростного ветра, изламывающего чёрные ветви сгибающихся, как в приступе страшной боли, деревьев.

- У тебя тоже губы обветрены, - сказала Диана и протянула мне помаду. – Будешь?

Я смотрела на помаду в крайнем недоумении, как будто вообще не догадывалась, что с ней можно делать.

- Если не намажешь, потом ещё сильней потрескаются и будут кровоточить.

Я молча взяла помаду кричащего розового цвета, со вкусом то ли клубники, то ли малины. Сама помада была бесцветной и пахла очень приятно.

- Зеркало дать? – спросила Диана. – Я сама-то без него обхожусь, но если тебе надо…

- М-м-м, - только и смогла ответить я. – Я тоже… без него.

Сейчас, когда я вспоминаю мысли, что со скоростью электропоезда проносились у меня в голове в тот момент, мне становится то нестерпимо смешно, так что я не могу остановиться, то грустно и больно так, как будто я заледеневшее дерево, от которого безжалостный ветер отрывает ветки и швыряет их, мёртвые, к моим ногам.

Я смущалась и думала о том, что эта помада только что касалась губ Дианы, и… это можно считать непрямым поцелуем? Но почему тогда, если мне случалось одолжить помаду у Лены, такие мысли не зарождались в голове? Почему только с Дианой я думаю обо всех этих странных вещах?

А Диана, конечно, не думала ни о чём таком, когда предлагала мне свою помаду. Мне казалось, она посмеялась бы надо мной, если бы узнала, о чём я только что посмела подумать. И дрогнули руки, и стало ещё больше стыдно, и в очередной раз я чувствовала себя последней идиоткой.

Непрямые поцелуи… Бред какой-то.

Но почему-то после мне не хотелось возвращать помаду. У меня появилось совершенно дикое желание её стащить, выпросить на память, как сувенир.

Но, конечно, я вернула и с тоской смотрела, как Диана убирает её в сумку. Тогда я впервые подумала, что Диана далека от меня. У неё в голове совершенно иной мир, и думает и чувствует она тоже по-другому. Она не понимает и не знает того, что у меня сейчас в голове. Потому что у неё там совсем другое. Она не чувствует того же. Мои эмоции, мои странные порывы не могут вызвать у неё ничего, кроме недоумения.

Это больно.

- Врачи говорят, что она очень быстро идёт на поправку, - сказала Диана. – Что это похоже на какое-то чудо. Но мы-то с тобой знаем, в чём тут дело? - она подмигнула мне.