— Гашиша?

— Да. Все тогда курили.

— Понятно.

— Я накурился и сильно хотел секса и не боялся опозориться перед ней. Так оно и случилось.

— И одним разом все не ограничилось?

— Нет. — Леманн смотрел на стол прямо перед собой, и казалось, что он больше никогда не подымет глаз.

— У вас к тому моменту была постоянная девушка?

— Нет. Все девушки, которые мне нравились, были заняты. Тогда было слишком много мальчиков. Хорошие девушки ценились высоко. И другие ребята котировались выше, чем я.

— То есть вы занимались с ней сексом, когда не было под рукой другой, лучшей девушки? И это продолжалось довольно долго.

— Да.

— До лета 1979 года.

— Да.

— А что случилось тем летом? Почему Фелицитас пришла именно на тот пляж, где вы отдыхали?

— Потому что я ей сказал.

— Что вы ей сказали?

— Где мы будем.

— Вы уже в Иссинге знали, куда поедете? Еще до того, как выехали?

— Да. Год назад я был там с родителями. И очень хотел вернуться туда. А остальные были согласны. Наша компания сложилась стихийно. Те, с кем я обычно проводил свободное время, поехать не смогли. А мне так не хотелось в США, потому что в августе в Нью-Йорке просто убийственно жарко. А остальные — Шаки, Конни, Миха, Роберт — у остальных были свои причины не ехать домой. Поэтому мы отправились путешествовать вместе.

— Вы не ответили на мой вопрос, — сказала Мона.

Ее руки страшно замерзли, хотя в помещении было очень тепло. Ног она вообще не чувствовала.

— На какой вопрос?

— Почему Фелицитас знала, куда вы собираетесь ехать? Почему вы ей сказали?

Вечер в Иссинге. Предпоследний день занятий, через три дня они собрались выезжать. Миха пригласил их на спагетти и красное вино. Он жил в двух комнатах с видом на озеро. Когда была хорошая погода, отсюда можно было любоваться чудесными закатами. Этот вечер был просто роскошным, они испытывали эйфорию, предвкушая предстоящие приключения. И тут один из них сказал:

— Эй, а как насчет баб?

Другой ответил:

— Там найдем.

Третий не согласился:

— А если нет? Каникулы без баб — это голимо.

Четвертый сказал:

— Эй, Симон, а как насчет твоей Фелицитас?

— А что с ней?

— Она же делает это со всеми.

— Чушь!

И тут они засмеялись. Все. Потому что все, кроме него, знали, что Фелицитас не отказывает никому. Действительно никому. Даже уроду Шредеру.

Секс-машина. Такая у нее была кличка.

За час до обеда в классе Берит шел урок французского. Так как Михаэль Даннер больше не имел права преподавать, школа в срочном порядке нашла молодого стажера, который был каким-то измученным. Все четырнадцать ребят моментально заметили это и на каждом уроке выдумывали новые каверзы. Восемь девушек им подыгрывали, потому что не хотели показаться трусихами.

Сегодня пришла очередь трюка с передвиганием столов — древний трюк Иссинга, но из-за этого не менее эффективный. Как только стажер поворачивался к проектору, чтобы поменять пленки, все дружно передвигали столы на пару сантиметров вперед. Примерно через полчаса парень должен был оказаться в окружении, и тогда он перестанет понимать, что происходит, потому что сближение происходило постепенно и совершенно незаметно. Шутка заключалась в том, что все при этом делали вид, будто ничего не происходит, и вообще вели себя как обычно.

Передвигание столов — психологический стресс для преподавателей, не уверенных в себе. Преподаватель английского уже как-то раз сломалась и вся в слезах выбежала из класса. После этого ей выписали больничный, и с тех пор в Иссинге ее не видели.

Но сегодня до такого не дойдет. Хотя в глазах стажера и появилось выражение легкой паники, когда он понял, что они задумали, он решил не обращать на их поведение никакого внимания. Он выключил проектор и начал вести с учениками face a face[18] дискуссию на тему le sujet que concerne la légalisation des drogues[19]. Начался вялый conversation[20], в котором приняли участие два-три ученика. Тем не менее продвижение столов прекратилось. Теперь это было уже не интересно.

Берит сидела у самого окна. Она бы с удовольствием смотрела на улицу, но все стекла были покрыты морозными узорами. В классе, как всегда зимой, было очень сильно натоплено, но ей все равно холодно. На ее выкрашенной в серый цвет парте кто-то выцарапал циркулем «Berit is fucked up»[21]. Берит провела пальцем по трещине в парте. Она знала: нужно продержаться еще немного.

Еще три недели до Рождества. С тех пор как она неделю назад в отчаянии позвонила домой, родителей замучила совесть, и теперь они звонят каждый день, чтобы спросить ее, чего бы ей хотелось на Рождество. Чтобы наказать их, Берит каждый раз притворяется, что ей ничего не приходит в голову.

Идея бросить Иссинг и сдавать экзамен на аттестат зрелости Берит уже не нравится. Что ей делать у родителей, которым не особо хочется, чтобы их дочь жила дома? Что ей делать в Берлине, где она почти никого не знает? Что ей делать с девчонками, единственными оставшимися у нее подругами Кати и Анной, которые каждые выходные наглатываются колес?

Берит бросила презрительный взгляд на стажера, которому, пожалуй, скоро стукнет тридцать лет, а его потный лоб все еще был усеян прыщами. Как можно сегодня говорить о легализации наркотиков, если каждый идиот может получить все, что захочет, — и, кажется, это никого не волнует. Привычка, которой так охотно отдаются, потому что не нужно думать самому. Отсюда — нехватка творческих мыслей, отсутствие индивидуальности. Михаэль Даннер всегда поощрял их стремление уходить от однообразия повседневной жизни, жить бурно и опасно. К сожалению, даже он не смог воплотить свои мечты в жизнь. По крайней мере, так кажется Берит.

Поэтому ли он бил свою жену?

С тех пор как Даннер в присутствии остальных простил ей нарушение заповеди «Не предай своего Учителя», ее, как по волшебству, снова полюбили не только в их кружке, но и остальные. Она не сопротивлялась, хотя каждой молекулой своего тела чувствовала, что здесь что-то не чисто. Она позволила Михаэлю Даннеру прочесть о себе проповедь, в которой он хвалил ее мужество, ее силу, ум и неподкупность.

Нам нужны такие люди, как ты, Берит. Безукоризненные люди. Которые плывут против течения. Которые не позволяют себя подавить.

Верно было одно: эти комплименты, несмотря на их затасканность и примитивность, растопили в ней лед, грозивший заморозить всю ее. И только потом, по дороге в интернат, к ней пришло понимание, что Даннер — в который раз — одурачил ее по всем правилам искусства: ни слова о том, что он заставил группу солгать. Не дал объяснения тому, что Берит видела летом. Вообще ничего на тему «Михаэль и Саския Даннер». Вместо этого обычная болтовня о гражданском мужестве и способности прощать.

И все они, включая Берит, попались на эту удочку. С той лишь разницей, что остальные этого даже не поняли, а Берит поняла, пусть не сразу.

Что еще верно: она ненавидит сама себя за этот самообман, за то, что предала свои убеждения и идеалы, но одновременно ей стало легче оттого, что ее больше не отталкивали товарищи. И чтобы совсем не запутаться, у нее возникло желание сделать еще одну попытку. Ей захотелось пройти еще одно испытание, чтобы доказать, что она действительно такая, какой ее описал Даннер.

Вместе с остальными Берит вышла из класса. Скоро из всех классов хлынут учащиеся, чтобы в плохо освещенных коридорах натыкаться друг на друга, смеяться, чертыхаться, спотыкаться на скользких ступеньках, дрожать от холода, проникающего через главный вход, потом бежать дальше по узкой темной лестнице в столовую, находящуюся в подвале.