Впереди показалось сероватое пятно, которое понемногу увеличивалось. Был ли это знак? Внезапно она улыбнулась, несмотря на то что было холодно и у нее онемели руки и ноги. Пожалуй, она теперь точно знала, что делать. В ее ситуации выходов было немного. Нужно было решиться: да или нет. Хочет ли она, чтобы муж, которому она никогда в жизни ничего плохого не сделала, убил ее? Нет, нет! В течение всей их совместной жизни она, по возможности, старалась систематически тренировать в себе мужество, уверенность, желание жить. До того самого дня, когда поняла, что удивительным образом сохранилось остаточное сопротивление, сломить которое он не мог. Всего лишь зародыш бунта, одна маленькая клеточка, и никто не смог бы сказать, жизнеспособна ли она, может ли она размножаться, но — она была.

А это значило, в данной ситуации, что, возможно, у нее все-таки получится. Жить без него, который до настоящего момента был центром ее вселенной, ее чувств и мыслей, ее страстей и страхов. Возможно, вообще жить одной, без мужа. Всегда знала, что она кто угодно, только не «эмансипированная женщина». Всегда, еще с тех пор, когда была молодой девушкой, она мечтала о самой обычной, традиционной семье, чтобы было много детей и чтобы муж был главным. Но она не забеременела, а он отказался идти к врачу и выяснять причину своего бесплодия (дело наверняка в нем, с ней точно все в порядке). Так и вышло, что она стала всего лишь частью супружеской пары, не семьи, и до недавнего времени она считала, что придется этим удовлетвориться. Оказалось, совершенно не обязательно. В общем-то, она еще достаточно молода, чтобы начать все сначала. Может быть, даже удастся забеременеть. Сейчас многие женщины рожают после сорока. Она вовсе не обязана проводить остаток своей жизни с мужчиной, который ее…

Даже мысленно она не могла дать этому название. Но сейчас это была не самая большая проблема.

Серое пятно увеличилось, шагала она теперь увереннее и быстрее, пока не вышла на скалистое плато, показавшееся ей знакомым. Вид, который открылся ей, был просто чарующим. Прямо под ней чернело ущелье, из которого, как будто из ниоткуда, поднималась отвесная скала, белоснежная в свете луны. Легкий ветерок, от которого трепетала листва, внезапно стих, тишина стала просто всеобъемлющей, жуткой, нереальной. И внезапно она поняла, где находится: возле самой хижины. Сомнения отпали: придется все начинать сначала. И от этой мысли все ее мужество, которое она ощущала еще минуту назад, словно испарилось.

Сзади раздался шорох. Или это какой-то ночной зверь хрустнул веткой? Хотела обернуться, но тут же передумала, как будто у нее возникло подозрение, которое лучше было не проверять. Снова что-то хрустнуло, на этот раз точно ветка. Что-то приближалось к ней сзади. Человек. Захотелось обернуться и что-нибудь сказать, но тут эта железная штука оказалась у нее на шее. Врезалась, рассекла кожу. Было очень больно. Она попыталась просунуть пальцы между тонкой проволокой, которая перекрыла ей воздух, и шеей, но хватка была слишком крепкой. Ударила локтем назад: так сильно хотелось жить! Только теперь она поняла, насколько! Но это не помогло: жуткая боль отняла все силы. Еще успела подумать: «Если я притворюсь, что потеряла сознание, и упаду, то…» Но было слишком поздно пытаться проделывать такой трюк. Несмотря ни на что, смерть ее была похожа на мягкое падение в сияющий волшебный мир.

— Три-три-один, три-три-один, — напевают девушки.

— Выбери меня! — кричит одна из них, в белье с рюшечками, и гладит свои огромные груди.

— Позвони! Мне! — приказывает настоятельница в темном кожаном бикини, которое глубоко врезается ей в кожу.

Пульт со стуком падает на пол, и Мона просыпается.

Забыла выключить свет. Лампочка без абажура освещает уродливый шкаф из темно-коричневой древесной плиты, серый ковер с выцветшим пятном возле подоконника, не полностью распакованный чемодан, хотя отпуск уже недели две как закончился. Телевизор, стоящий напротив кровати, работает чересчур громко. За окном темно.

Наверное, сейчас часа два или три, кому-нибудь звонить или идти гулять слишком поздно, вставать слишком рано. Надо спать. Она ненавидела это время. Часы между двумя и четырьмя ночи — это время самого большого одиночества.

Иногда помогает стараться не заснуть. Бывает, она тут же засыпает. А вот от чего точно не заснуть — так это от мысли, что завтра предстоит трудный день.

Завтра предстоит трудный день.

Задумалась, не посмотреть ли, пришел ли Лукас. Потом вспомнила, что Лукас сегодня ночует у отца, и тут же провалилась в глубокий сон.

Гравелоттенштрассе, недавно отреставрированный старый дом с желтым фасадом. На въезде стоят две полицейские машины с включенными мигалками, перегородили улицу так, что нельзя проехать. Мона припарковала автомобиль во втором ряду. Шесть часов утра, еще темно и холодно. Журналисты разбежались, все разбежались. В дверном проеме стоит, скрестив на груди руки, мужчина; свет на него падает сзади, поэтому хорошо виден только его силуэт. Вполне вероятно, это Фишер. Она велела ему ждать ее. Раз уж так вышло, что ее известили слишком поздно, на целых два часа позже, чем остальных членов первой комиссии по расследованию убийств.

Это Фишер. Мона подходит к нему и видит, как мрачнеет его лицо при виде ее. Она женщина, но ее назначили его начальником.

— Что там у оперативной группы? — спросила она, когда они вместе вошли в крошечный лифт и оказались слишком близко друг к другу. Она пыталась быть с ним приветливой. Он не виноват, что ее не известили.

— Они уже многое сделали. Сейчас отдыхают.

— Перерыв, да? Рановато.

Фишер и не думает улыбаться, он, не отрывая взгляда, смотрит на потолок. Лифт приходит в движение. В неярком свете, падающем сверху, Мона замечает, что его короткие темные волосы на лбу уже редеют. Представляет себе, как он каждое утро внимательно и обеспокоенно разглядывает свои залысины. А ведь он еще молод, ему, наверное, лет двадцать пять — двадцать шесть. Под глазами темные круги. Он с четырех утра на ногах.

КРУ 1 в полном составе была на месте, и она, новый руководитель комиссии, должна быть с ними с самого начала. И кто виноват, что она оказалась на месте преступления последней?

— Бергхаммер был? — спросила она.

Бергхаммер — начальник 11-го отделения, к которому относятся пять комиссий по расследованию убийств. В таких случаях, как это дело, которое обещает стать громким, он всегда тут как тут.

— Да, — ответил Фишер.

Мона закрыла глаза. Бергхаммер был здесь, все были, кроме нее.

— А как это все выглядит? — спросила она.

— Его зарезали. Я бы сказал, чем-то необычным. Сейчас увидишь.

— Кто-нибудь из дома?..

— Никто ничего. Никто ничего подозрительного не заметил, никто ничего не видел, ну и так далее. Трое еще здесь. А до этого была целая толпа. Пришлось на людей по-настоящему накричать, чтобы они убрались.

Слегка дернувшись, лифт остановился на пятом этаже, и двери открылись. Фишер жестом показал на деревянную лестницу, ведущую наверх.

— Он живет на седьмом этаже. В мансарде. Вероятно, эта мансарда была пристроена позже.

— М-м-м.

Они поднялись на нужный этаж и надели белые защитные комбинезоны, лежавшие возле двери.

— Неплохо, правда? — сказал Фишер, верно истолковав молчание Моны. Квартира — нечто вроде «лофта»[2].

Прихожей нет, есть огромная комната с высоким потолком и сужающимися кверху стенами, с «французским» окном высотой, по меньшей мере, три с половиной метра, с прилегающей к нему террасой, для сооружения которой застройщику, должно быть, пришлось подкупить не одного чиновника из Комиссии по земельному строительству федеральной земли.

— Это единственная комната? — спросила Мона.

— Так только кажется. — Фишер ухмыльнулся. — За ней есть еще спальня, кухня и ванная.