Теперь везение закончилось.
Но думать об этом слишком больно. Шаки прилег на белый диван и уснул.
Два часа спустя он проснулся от того, что кто-то трезвонил в дверь как сумасшедший. Во рту сухо, череп раскалывается, уголки губ потрескались, потому что изо рта у него текла слюна. На диване осталось мокрое пятно. На улице светло. Шаки выглянул в окно. Снег валил так же густо, как и во сне.
Смена кадра: вот он уже перед входной дверью. Снова позвонили, и Шаки открыл дверь, как будто кто-то ему приказал. Тот, кто очень хорошо разбирается, что такое вина и грех, теперь решил, что для Шаки настало время заняться этой темой вплотную. Хочет он того или нет.
Перед Шаки возникло лицо — знакомое и в то же время незнакомое. Фата-моргана. Оно должно сразу же исчезнуть. Головная боль вызывает у Шаки мысли об апокалипсисе, он по-прежнему ничего не понимает. Жуткая боль в правом боку заставила его застонать. Все еще не веря, он схватился рукой за то место. Прямо как в фильме! Бежевый халат окрасился в красный цвет, так быстро… А сколько крови! Он засунул руку под халат, и кровь тепло потекла по его ладони. Колени Шаки подкосились, и он прислонился к дверному косяку. Глаза расширились, приняли невинное детское выражение, что выглядело очень странно, потому что у него было лицо человека, злоупотреблявшего водкой, кокаином, никотином и проводившего долгие ночи без сна.
Второй удар пришелся прямо в сердце. Шаки упал и ударился затылком. Снова боль. Умирать так больно! Он с трудом поднялся. Новый удар — на этот раз в правую ногу. Прошли длинные томительные секунды, потом Шаки почувствовал на шее что-то холодное, тонкое, похожее на коварную змею. Он закашлялся, стал задыхаться, хотел что-то сказать, но вместо этого услышал только собственный хрип. Жуткий звук. Ужасное чувство: знать, что больше ничего не будет. Что именно теперь его жизнь закончилась. Никогда больше не придется пить, курить, заниматься любовью, никогда…
Шаки даже не знал, что его ждет: пустота или ад. В глубине своей отчаявшейся, испорченной души он верил в последнее, и это превратило борьбу со смертью в ужасное мучение.
Три часа спустя Мона, Фишер, Бергхаммер и люди из отдела фиксации следов стояли перед трупом Кристиана Шаки. Мраморный пол перед дверью в квартиру на четвертом этаже был весь в крови, точно так же, как и паркет в квартире. Убитый лежал на спине на пороге открытой двери. Наполовину в квартире, наполовину на лестнице. Его конечности образовали что-то вроде свастики, так причудливо они были вывернуты. Глаза — как и у Амондсена, и у Штайера, были, вероятно, закрыты позже.
Кристиан Шаки учился в том же классе, что и Роберт Амондсен. Константин Штайер учился на класс старше. Иссинг — и никуда от этого не деться.
Но на этот раз на Михаэля Даннера подозрение не падало. Его по требованию Бергхаммера круглые сутки охраняли двое полицейских из Мисбахского округа, и они подтвердили, что во время совершения убийства он был в своей квартире.
— Мы же допрашивали его две недели назад, черт побери! — голос у Фишера срывался.
Он казался очень подавленным, Моне еще не приходилось видеть его таким. Совершенно разбит. Все-таки чувствуешь себя немного иначе, когда знаешь убитого. Не нужно любить его, достаточно знать, каким он был при жизни. Как он двигался, как говорил, жестикулировал, улыбался. Тогда, даже наедине с собой, невозможно рассматривать его просто как труп.
— Черт побери, — снова сказал Фишер.
Он покачал головой, нервно провел рукой по коротким волосам. Бергхаммер начал к нему присматриваться.
— С тобой все в порядке, Ганс?
— Да, конечно.
Но это было не так, и все это понимали. Наконец Фишера прорвало.
— Я говорил с ним. Спрашивал о самом важном. Он вообще ничего не знал. Он действительно ничего не знал. Клянусь, он ничего не знал.
— Хорошо, хорошо, — обеспокоенно сказал Бергхаммер.
Он неловко обхватил Ганса за плечи, и тот сразу же напрягся. Бергхаммер отнял руку.
— Ты не хочешь выйти на свежий воздух?
— Нет, — сказал Фишер с интонацией капризного ребенка.
— Точно нет?
— Нет! Со мной все в порядке. Кроме того, там, у входа, эти типы из прессы. Я не знаю, что им говорить.
— Ну, хорошо, — согласился Бергхаммер.
Журналистами занимался пресс-секретарь, но если они увидят Фишера, они, конечно же, попытаются получить информацию из первых рук, а Фишер сейчас не в том состоянии, чтобы давать интервью.
Сотрудница полиции, которая была с госпожой Шаки, вышла к ним и объявила, что теперь Сильвию Шаки можно допрашивать.
Бергхаммер спросил:
— Мона, Ганс, возьметесь?
И в этот момент пришел запыхавшийся Штрассер из уголовной полиции Кобурга. И Бергхаммер тут же передумал: не Фишер, а Штрассер вместе с Моной будут допрашивать Сильвию Шаки.
— Я ничего не имею против тебя, Ганс. Просто дело в том, что Штрассер уже разговаривал с госпожой Амондсен.
Фишер побледнел еще больше, но возмущаться не стал.
— Еще одна женщина, которая совершенно ничего не знает о собственном муже, — сказал Штрассер.
Снова он заманил Мону в кафе, куда она, вообще-то, не собиралась идти. На этот раз это оказалось кафе на Шеллингштрассе, там было полно молодых и красивых людей. Штрассер заказал себе и Моне яблочный пирог, даже не поинтересовавшись, чего она хочет. Но поскольку Мона любила яблочный пирог, она промолчала.
— Не знаю, что там рассказывают эти ребята своим женам, — сказал Штрассер, — но явно не то, что с ними происходит на самом деле.
— Но, может быть, с ним действительно ничего не происходило, — предположила Мона.
— Да ну, не рассказывай мне сказки. Штайер регулярно принимал психотропы. Амондсен страдал от постоянной депрессии. Шаки пил как губка. Тут явно что-то не то. Со всеми ними.
— Вы имеете в виду, что все они знали убийцу? Они боялись чего-то подобного до того, как это произошло?
— Что ты такое говоришь!
— Вы не поверите…
— Ты. Рихард и «ты».
— О’кей. Ты не поверишь, но эта мысль уже приходила нам в голову. Но если они что-то знали, то почему не пришли к нам? Почему этот Шаки не сказал Фишеру ни слова о своих опасениях, хотя мог предположить, что станет одной из следующих жертв?
— Если он мог предположить. Может быть, он не уловил связи. Может быть, он действительно не догадывался.
— Итак, Рихард, ты сам только что сказал…
— Да! Но мало ли что.
Мона промолчала. Схема убийства изменилась. На этот раз убийца использовал не только проволочную удавку, но еще и нож. Вполне вероятно, что именно ножевые раны (их насчитали одиннадцать) послужили причиной смерти. Удавка из проволоки, вполне возможно, уже была не нужна. Только для эффекта, так сказать. Из принципа.
Какого принципа?
Сильвия Шаки, равно как и Карла Амундсен, нисколько не помогла расследованию. Да, она заметила, что ее муж в последнее время стал пить еще больше, чем раньше, — если это вообще было возможно.
Что она имеет в виду? Она хочет сказать, что ее муж был алкоголиком?
Алкоголиком? Это еще слабо сказано. В последнее время муж пил водку как воду.
И что она, Сильвия Шаки, предприняла, чтобы прекратить это?
Ничего. Мужу вообще никто ничего не мог сказать, а особенно женщина. Особенно его жена.
— Не было ли у вас чувства, что вашего мужа что-то беспокоит?
— Да. Но он не говорил со мной об этом. Никогда не говорил. Я у него была вроде украшения. Вообще-то он не умел обращаться с женщинами, кроме, ну, вы понимаете. Мы были женаты пять лет, и я не имею ни малейшего понятия, что думал и чувствовал этот мужчина, во что он верил и чего боялся. Ни малейшего понятия.
— Вот как.
— Да, вот так. А теперь уже слишком поздно.
Не думала ли она о разводе — особенно в последнее время?
Тут она рассмеялась сквозь слезы. Нет, никогда. Он нравился ей, несмотря ни на что. И деньги у него были. И еще был подписан брачный контракт, по которому в случае развода она осталась бы не то что без средств к существованию, но во многом пришлось бы себе отказывать.
